Софья Бородицкая - Две невесты Петра II
— Ты это вправду? — не веря словам своего друга, удивился Пётр. — Неужто и ты, Ванюша, женишься? — почему-то обрадовался Пётр. — А я думал, что ты давеча пошутил, когда говорил о своей женитьбе.
— Нет. Всё без шуток. Я и сюда-то приехал, чтобы оповестить тебя, Петруша, о своей помолвке, — сказал князь Иван доверительно.
— Помолвке, — совсем повеселел Пётр. Хлопнув в ладоши, он спрыгнул с постели, встал напротив князя Ивана, положил руки ему на плечи, заглянул в глаза.— Кто ж невеста твоя? Любишь ли ты её, знакома ли она мне? — засыпал Пётр князя Ивана вопросами.
— А ты, Петруша, ложись-ка в постель, а то босым ногам стоять холодно.
— Нет-нет, Иванушка, ты давай выкладывай мне все свои секреты, — сказал Пётр, забираясь под одеяло.
— Да секретов-то особых и нет. Невеста моя и тебе, Петруша, известна.
— Известна? Кто ж такая?
— Наталья Шереметева[25].
— Наталья? — удивлённо повторил Пётр. — Да любишь ли ты её, что так скоро женишься?
— Нет, не люблю.
— Не любишь? А жениться хочешь.
— Так она меня любит.
— Она?
— Да. Ведь когда жениться надумаешь, надобно, чтоб кто-нибудь один да любил.
— Так она тебя любит?
— Да, — вновь коротко ответил князь Иван.
— А ты откуда знаешь? Она что, тебе сама призналась? Ты что, уже был с ней?
— Нет-нет, государь, я с ней не был.
— Откуда тогда знаешь, что любит она тебя?
— Мне её брат сказывал.
— Брат?
— Да. Говорит, как увидала меня, так и полюбила. А теперь вот извелась вся, лишь обо мне и говорит.
— Разве такое возможно? Ты с нею не был совсем, не знаешь её, а женишься?
— Так чтобы любить, вовсе и не надо вместе быть. На расстоянии-то любовь крепче бывает.
— Да, верно, — проговорил Пётр и задумался.
— Так что, Петруша, приглашаем мы тебя с твоей невестой на нашу помолвку.
— Это, Ванюша, очень даже хорошо, что ты сейчас жениться надумал.
— Что так?
— Свадьбу с тобой вместе справлять станем, — обрадованно сказал Пётр.
Глава 7
Обручение князя Ивана Алексеевича Долгорукого с графиней Натальей Борисовной Шереметевой состоялось в декабре 1729 года в родовом доме Шереметевых на Никитской улице в Москве. На торжественном обручении присутствовала вся императорская фамилия, дипломатический корпус, иностранные посланники, генералитет. Всё происходило в нарядно убранной зале, служили архиерей и два архимандрита. Молодые обменялись дорогими кольцами, и жениху с невестой стали дарить подарки. Особо выделялся подарок жениху, который сделал брат невесты. Он подарил князю Ивану шесть пудов старинных изделий из серебра: посуду, кубки, фляги.
Среди общего веселья почти незамеченной осталась молодая женщина, которая во всё время обручения князя Ивана с юной невестой не отнимала мокрого платка от заплаканных глаз. То была Наталья Трубецкая — молодая жена генерал-майора Трубецкого, с которой князь Иван не только жил без всякой закрытости, но и частенько, бывая у неё, потешался над её неудачником-мужем. Наталья Трубецкая сносила все: и надругательства над мужем, за которого её выдали без её воли, и измены князя Ивана — из-за большой своей любви к красавцу князю.
Накануне своего обручения князь Иван, будучи у своей любовницы, хотел расстаться с нею мирно, по-хорошему, прося простить его. Зная её горячий нрав, он опасался, что она придёт на его обручение и сотворит там что-либо, что помешает его женитьбе.
Она выслушала князя Ивана молча, казалась спокойной, но при прощании с ним так сильно обняла его за шею, что он еле оторвал от себя её сведённые судорогой пальцы. Придя в себя, она громко разрыдалась, упав перед ним на колени, обхватила его ноги и прижалась к ним лицом.
На шум сбежались слуги. Им еле-еле удалось поднять обезумевшую женщину. Оставив её на попечение домашних, князь Иван поспешно покинул этот дом, дав себе слово никогда более не бывать здесь.
Теперь, увидев свою прежнюю любовницу на обручении, князь Иван испугался не на шутку. Несмотря на то, что она стояла спокойно среди приглашённых, он велел своему слуге быть близ неё и в тот же миг увести, ежели тот заметит что-либо неладное.
Свадьба князя Ивана и графини Натальи Шереметевой была назначена на тот же день, что и свадьба государя Петра Алексеевича с княжной Екатериной Долгорукой — на 19 января 1730 года.
Таких морозов, какие выпали именно на Крещение 1730 года, не помнили даже самые старые жители Москвы. С раннего утра в ясное морозное небо поднимались белые столбы дыма от топившихся печей и где-то высоко-высоко таяли в зеленовато-голубом пространстве. Красный шар солнца вставал низко над горизонтом, его яркие лучи только слепили, не давая никакого тепла. Внизу, на земле, белый клубящийся пар вырывался из открытых дверей домов, тут же оседая мелким инеем. Пешеходы, лошади, упряжь — всё было в этом иглистом пушистом инее, который нарастал на бровях, ресницах, усах, делая лица людей неузнаваемыми.
6 января, в день Крещения, на церемонии водосвятия на расчищенном от снега льду Москвы-реки были выстроены два полка — Семёновский и Преображенский. Все ожидали государя. К полудню на льду показались раззолоченные санки, запряжённые шестёркой лошадей цугом, в которых ехала государыня-невеста, а государь стоял на запятках её саней. Их сопровождали эскадрон кавалергардов и многочисленная свита. Подъехав к самой проруби, где должно было проходить священное действо, государь сел верхом на подведённую ему лошадь и стал во главе полков.
Все замерли в ожидании торжественной процессии, выходящей из ворот Кремля. Наконец от кремлёвской стены, розовато-седой от мороза, вынесли иконы, кресты, хоругви, вышли священники. Их одеяния, посеребрённые морозом, блестят на солнце, их много-много. В блеске холодного солнца сверкают ризы, иконы, высокие митры архиереев. Они идут из Кремля медленно, долго, поют певчие, гудят колокола. При словах протодиакона: «Во Иорда-а-ани крещающуся Тебе, Господи-и» — грохочет пушка. Все крестятся, поднимают головы, глядят на башню, где из зубцов выплывают чёрные клубы дыма от выстрелов пушки.
Завершив обряд крещения, торжественная процессия уходит назад, под стены Кремля, а пушки всё продолжают палить.
Внезапно погода изменилась, подул сильный северный ветер, небо затянуло белёсой мглой, которая скрыла солнце. Стало ещё холоднее.
Государь Пётр Алексеевич ещё утром, собираясь на водосвятие, почувствовал себя плохо. Голова болела, в теле не было лёгкой радости предстоящего праздника. Андрей Иванович Остерман, не отлучавшийся в последнее время от государя, заикнулся было о том, чтобы тот остался дома, он без слов видел, что тому сильно неможется. Однако государь даже не ответил на заботу своего наставника и лишь глубже натянул на голову меховую шапку, на чём настоял Остерман. Но даже на недолгой дороге от Лефортовского дворца до Москвы-реки государь сильно продрог.
Он не помнил, чтобы ему когда-либо было так холодно. Ему стоило большого труда сесть верхом на лошадь, прикрытую от мороза попоной, которую тут же сняли. Пётр с трудом удерживал поводья окоченевшими руками. Но от своего состояния его скоро отвлекло действо, в котором он участвовал.
А ветер становился всё злее и злее, вот он уже подхватил сметённый со льда снег и закружил его, швыряя колкими снежинками в лица празднующих.
Едва вернувшись домой и войдя в жарко натопленное помещение, Пётр почувствовал сильную головную боль. Сначала он хотел было присутствовать на балу, устроенном в честь праздника, но осмотревший его врач велел ему лечь в постель.
Болезнь навалилась на него неожиданно. Он — крепкий, здоровый — привык всегда ощущать в теле лёгкость, был скор, подвижен. Теперь же перемежающаяся лихорадка кидала его то в жар — тогда он скидывал с себя не только одеяло, но и бельё, — то в холод, когда всё тело его застывало, а зубы во рту непроизвольно стучали друг о друга. Тогда его, заботливо переодев в сухое бельё, укрывали не только одеялом, но и огромной медвежьей полостью.
Возле его постели толпились люди. Он то узнавал их, то удивлялся, кто это и почему они говорят тихо, будто кто-то болен. Его часто посещали видения. То он был с цесаревной на охоте и никак не мог сказать ей, припомнить что-то важное; то ему мерещился Петербург, сестра, смотревшая на него с невыразимой любовью; то вновь он один лежал на лесной поляне, а над ним склонялось чьё-то знакомое доброе лицо, но кто это был — он никак не мог вспомнить.
Однажды утром, проснувшись, он почувствовал себя легко, словно и не был никогда болен. Он сел на постели, огляделся — в комнате никого не было. Взглянув в окно, он вдруг увидел за ним знакомого лекаря, того, кто когда-то приходил к сестре, когда она была больна.
