Морис Дрюон - Свидание в аду
«Я даже не могу заявить себе в оправдание, – думал Симон, – что я самый рядовой и мало что смыслящий гражданин. Нет, я был редактором газеты, в моем распоряжении находились пресса и парламентская трибуна, я двенадцать раз был министром, я владел тем, что нелепо именуют рычагами управления. Но поступал ли я, говорил ли я хотя бы раз так, как должен был и как в свое время давал себе обет действовать? Употребил ли я хотя бы раз свою власть для сохранения мира, мира на всей земле? Поднял ли я хотя бы раз свой голос, чтобы заявить: “Нет, мира не добиться, если во время парламентских сессий придерживаться тактики страуса, нет, мир – не иллюзорное благосостояние одной нации, потому что не может быть мира среди людей, если хоть одному человеку на Земле угрожает опасность, не может быть благосостояния на Земле, если хоть один человек умирает с голоду, не может быть счастья на Земле, если хоть один человек не имеет возможности воспитать своих детей”?»
И он подумал о судьбе Абиссинии и Маньчжурии, о голоде в Индии, об Испании, Австрии, Чехословакии – обо всем том, что допустил, одобрил и утвердил. И Лашому пришлось признать, что сами средства, которые он употреблял, чтобы прийти к власти, а также люди, из рук которых он эту власть получил и с которыми ее делил, – все это мешало ему использовать ее на благо мира.
«Не мои ли друзья и не я ли сам постоянно повторяли в своих речах, что, если новая война разразится, она приведет к краху цивилизации?.. Ну вот, так и случилось, война началась. В некоторых окнах, где сегодня вечером погасли огни, они больше не зажгутся… Ну а противогаз, этот противогаз? Хорошо ли он по крайней мере действует?»
Охваченный запоздалой и потому нелепой щепетильностью, Симон с противогазом в руках прошел через всю квартиру и направился в кухню.
«Будь я уверен в том, что подписал хоть один полезный приказ, принял хотя бы одну меру, которая действительно может защитить жизнь людей, я бы не испытывал к себе такого отвращения… Разве я проверил, не давались ли взятки, не использовались ли различные связи для того, чтобы выбрали именно этот образец противогаза и заказ на его изготовление был поручен именно этим заводам?..»
Он снова надел маску, убедился, что резина плотно прилегает к лицу, открыл краны газовой плиты и склонился над нею. Прошло две, три, четыре минуты…
«Было бы забавно, – подумал он, – если бы бывший военный министр отравился, испытывая противогаз. Высшее проявление профессиональной добросовестности!»
Но нет, противогаз действовал безотказно. Ни малейшего запаха. Отличная газонепроницаемость.
«Господи, но я же в нем задыхаюсь. Я не сумею пробыть в нем более часа. Меня хватит удар. Но не все ли равно – умереть от удара или от чего-нибудь другого?»
Лашом закрыл кран и снял маску. Кухня была полна газа. Он вдохнул отравленный воздух, почувствовал сладковатый, приторный запах, бросился к окну и распахнул его. «Ах да. Горит свет». И потушил электричество.
«Почему я открыл окно? – спросил он себя. – Все так хорошо началось. Надо было продолжить. Не так уж это страшно. Чего мне еще ждать от жизни?.. Я добился всего, чего мог добиться на избранном пути. И вот к чему я пришел, не мог не прийти».
Этот путь привел его к тому, что он сидит теперь на простом стуле в кухне, где потушен свет, в окружении кастрюль, эмалированной газовой плиты и выкрашенного масляной краской буфета, которые слабо поблескивали в полумраке; а за открытым окном виднелись железные крыши и клочок неба, где могли появиться вражеские самолеты.
Этот путь… привел его к неизбежной разлуке с Мари-Анж без надежды снова встретиться с нею. Началась война, а он был не у дел и думал о том, что близится неминуемое крушение общества, пережить которое ему даже и не хотелось. Умереть среди развешанных по стенам кастрюль – и это после того, как ты был светским человеком, парламентарием, присутствовал на вернисажах, балах-маскарадах, генеральных репетициях… Кастрюли. И Симон вдруг мысленно увидел свою мать возле плиты в Мюро. Свою мать, которую никогда не любил…
Прошла минута, он пожал плечами. Несмотря на охватившее его отчаяние, он понимал, что ему нелегко решиться умереть. Он был слишком стар. В таком возрасте люди редко отваживаются на самоубийство.
Он возвратился в кабинет, снова подошел к письменному столу; блуждание по пустой квартире действовало ему на нервы. Симон приблизился к книжным шкафам и с какой-то надеждой посмотрел на ряды томов; он хорошо помнил, на какой полке что стоит. Труды по политической экономии, мемуары, книги по истории дипломатии… Не слишком большую службу они ему сослужили… А там – поэты, чье призвание (так они, по крайней мере, утверждают) – страдать за других, любимые поэты, которые «вскормили» его юность, знаменитые, менее известные, вовсе вышедшие из моды… Верлен, Сюлли-Прюдом[75], Жан де Ла Моннери… Ла Моннери… Мари-Анж. Симон взял в руки томик стихов своего старого учителя, умершего вскоре после той войны…
Как счастливы были эти люди: ведь они могли придумывать себе лирические страдания и носились с ними всю жизнь, доживая до восьмидесяти лет, окруженные почетом и восхищением! Даже этим он не мог похвастаться, нет. Ему никогда и не хотелось быть творцом, полубогом. Ему хотелось сделать карьеру, преуспеть…
Из каждых четырех молодых людей трое, как и он, мечтали об исключительной судьбе, не будучи даже твердо уверены, что они обладают для этого нужными способностями.
Он достиг высокого положения, но это вовсе не означало, что он был необыкновенным человеком.
Симон долго жил на свете и потому понимал, что в обществе существует некоторое количество важных постов, на которые так или иначе надо кого-то назначать, и они почти неминуемо достаются людям, чей ум, работоспособность и физическая выносливость несколько выше, чем у других.
Такие люди почти всегда добиваются своей цели, ведь, как правило, это лишь вопрос времени и здоровья. Надо только набраться терпения и ждать смерти своего предшественника. Истинно великих людей очень мало, и обычно обществом управляют те, кто лишь немного возвышается над средним уровнем.
«Да, да, я преуспел, и вот к чему я пришел… У людей преуспевших конец еще более мрачен, чем у неудачников: те по крайней мере могут утешать себя мыслью, что судьба обошлась с ними несправедливо».
С привычной аккуратностью он поставил книгу на место. И уже без особого интереса продолжал разглядывать тома. Альбер Самен[76], Анри де Ренье… И Лашом вдруг вспомнил ужасное изречение Ренье, всего два слова, которые, однако, стоят целых томов, два пророческих, безжалостных слова, напоминающих надпись, обнаруженную среди развалин: «Жизнь принижает».
Никто еще не писал ничего более грозного, более правдивого, ничего, что может лучше объяснить грядущим поколениям трагедию умирающего ныне общества.
«Жизнь принижает… жизнь принижает… И если ты понял это, не все ли равно, когда ты умрешь – сегодня, завтра или когда-нибудь еще! И лучше сегодня, чем завтра… Придет день, и наша планета остынет. А гораздо раньше исчезнет Франция, как исчезли с лица Земли многие страны… Мертвый язык… Мертвая страна… Надо быть либо Гомером, либо равнодушным прохожим».
И, не отдавая себе отчета в том, что по-прежнему сжимает в руке жестяную коробку с резиновой маской, он направился в кухню: в голове у него бродили смутные мысли. Он возвращался к газовой плите, чтобы начать там игру со смертью, ибо ему больше нечего было делать на земле. Но он заранее знал, что до конца не дойдет. Зазвонил телефон.
«Может быть, Мари-Анж?» – подумал Симон, вздрогнув. И кинулся к аппарату.
– Господин Лашом? Это вы? Отлично, господин министр, не отходите, с вами будет говорить председатель кабинета.
Голос начальника канцелярии премьер-министра умолк, и в трубке послышался хорошо знакомый Лашому голос самого премьер-министра.
– Очень рад, дорогой Лашом. Я боялся, что не застану тебя… – сказал он.
И премьер объяснил Лашому, что происходит. Три министра призывного возраста заявили о своем желании пойти в армию… «Это нужно, даже необходимо, чтобы поднять престиж парламента. Они – люди смелые. И прекрасно!» – продолжал он. Это событие в то же время давало повод произвести необходимые, нужные для страны перемены в составе кабинета и создать новое правительство национального единства и общественного спасения. Учитывая влияние различных партий, премьер предлагал Лашому пост вице-председателя кабинета министров без портфеля.
– Твоя партия представляет примерно третью часть избирателей, подлежащих мобилизации… – сказал премьер.
«Тебе все-таки пришлось это признать?» – подумал Симон.
– Сейчас не время думать о второстепенных разногласиях. Я прошу тебя, я настаиваю на том, чтобы ты принял этот пост, – продолжал премьер. – Я не поручаю тебе никакого министерства потому, что, сам понимаешь, я предпочитаю, чтобы их возглавили люди менее нужные, чем ты. Я предполагаю поставить под твой контроль сразу несколько министерств… И главное, общественное мнение…
