Исабель Альенде - Дом духов
Альба чуть было не родилась в поезде узкоколейной железной дороги в три часа дня, посреди пустыни. Это было бы гибельно для ее астрологической карты. К счастью, она смогла продержаться в утробе матери еще несколько часов и увидела свет в доме своих бабушки и дедушки в тот день, час и в том месте, которые более всего соответствовали ее гороскопу. Ее мать прибыла в «великолепный дом на углу», никого не предупредив об этом, растрепанная, в пыли, с синяками под глазами, согнувшаяся от боли, вызванной движениями Альбы, которая торопилась выйти на свет Божий. Бланка в отчаянии постучалась в дверь и, когда ей открыли, промчалась как смерч, не задерживаясь, в родильную комнату, где Клара заканчивала шитье последнего очаровательного наряда для будущей внучки. Бланка рухнула как подкошенная после долгого путешествия, не пытаясь ничего объяснить, потому что живот ее точно взорвался от глубокого влажного воздуха и она почувствовала, как вся вода, имеющаяся в этом мире, потекла у нее между ног, неистово булькая. На крики Клары прибежали слуги и Хайме, который в эти дни не отлучался из дома, ухаживая за Амандой. Бланку перенесли в комнату Клары, и, в то время как ее устраивали на кровати и снимали с нее одежду, Альба стала потихоньку преодолевать границу, отделяющую ее от мира человеческих существ. Ее дядя Хайме, который присутствовал при родах в больнице, помог ей появиться на свет, крепко схватив за ягодицы правой рукой, а пальцами левой руки нащупывая во тьме крохотную шею, чтобы отделить пуповину, ее душившую. Между тем Аманда, которая примчалась, привлеченная шумом, давила на живот Бланки всей тяжестью своего тела, а Клара, склонившись над страдающим лицом дочери, подносила к ее носу чайное ситечко, покрытое тряпочкой с каплями эфира. Альба родилась быстро. Хайме убрал пуповину с шеи, подержал ребенка вверх ногами и двумя звучными шлепками приобщил к страданиям этой жизни и механически вызвал дыхание, а Аманда, которая много читала об обычаях африканских племен и проповедовала близость к природе, взяла у него из рук новорожденную и нежно положила на теплый живот матери, где та нашла некоторое утешение от печали рождения. Мать и дочь, обнаженные, отдыхали, обнявшись, в то время как остальные хлопотали с чистыми простынями и первыми пеленками. Из-за волнений никто не заметил приоткрытую дверцу шкафа, откуда маленький Мигель, парализованный страхом, наблюдал происходящее, и на всю жизнь запечатлелась в его памяти картина гигантского шара, пересеченного венами и увенчанного выступающим пупком, откуда вышло посиневшее существо, обвитое ужасной синей кишкой.
Альбу внесли в книгу записей актов гражданского состояния и в приходские книги под французской фамилией ее отца, но она никогда не пользовалась ею, так как считала, что фамилию матери гораздо легче произносить. Ее дедушка, Эстебан Труэба, не мог примириться с этой дурной привычкой и при всяком удобном случае повторял, что ему стоило немалых хлопот дать девочке известного отца и почтенную фамилию и ни к чему носить фамилию матери, точно она была дочерью стыда и греха. Он никому не позволял сомневаться в истинном отцовстве графа и все ожидал, вопреки логике, что рано или поздно в манерах его молчаливой и неуклюжей внучки проявятся элегантность и истинно французское очарование. Клара не заговаривала об этом, пока однажды, наблюдая за девочкой, играющей в саду среди разрушенных статуй, не поняла, что та ни на кого не похожа, а меньше всего на Жана де Сатини.
— Откуда у нее взялись эти стариковские глаза? — спросила бабушка.
— Глаза от отца, — рассеянно ответила Бланка.
— От Педро Терсеро Гарсиа, — сказала Клара.
— Ага, — подтвердила Бланка. Это был единственный раз, когда в кругу семьи заговорили об отце Альбы, потому что, как записала в дневнике Клара, это обстоятельство не имело никакого значения, тем более что Жан де Сатини уже давно исчез из их жизни. Они ничего не знали о нем, и никто не потрудился установить его местопребывание, да и узаконить положение Бланки, которая не располагала своей свободой и вынуждена была терпеть ограничения замужней женщины, хотя мужа у нее не было. Альба никогда не видела фотографии графа, потому что ее мать отыскала и старательно уничтожила все снимки, включая те, на которых они были сняты под руку в день свадьбы. Она давно приняла решение забыть человека, за которого вышла замуж, и считать, что его никогда не было в ее жизни. Она не возвращалась к разговору о нем и никак не стала объяснять свое бегство из супружеского дома. Клара, которая когда-то девять лет не разговаривала, знала о преимуществах молчания и не задавала дочери вопросов, словно помогая вычеркнуть из памяти Жана де Сатини. Альбе сказали, что ее отец был благородным кабальеро, умным и знаменитым, который, к несчастью, умер от лихорадки в пустыне на севере страны. Это была единственная ложь, с которой она столкнулась в детстве, потому что во всем остальном от нее не скрывали прозаических истин существования. Ее дядя Хайме позаботился о том, чтобы разрушить миф о детях, которых находят в капусте или приносят из Парижа аисты, а дядя Николас — мифы о волхвах, феях и буках.
Альба видела кошмарные сны о смерти своего отца. Ей снился молодой мужчина, красивый и одетый во все белое, в светлых лакированных ботинках и соломенной шляпе, шествующий по пустыне под жарким солнцем. В ее снах путник понемногу замедлял шаг, шел все медленнее и медленнее, спотыкаясь и падая, поднимаясь и снова падая, страдая от жары, лихорадки и жажды. Часть пути он полз на коленях по горячим пескам, но в конце концов падал среди белесых, бесконечных дюн, и хищные птицы начинали кружить над его неподвижным, распростертым на песке телом. Она столько раз видела это во сне, что страшно удивилась, когда много лет спустя должна была опознать труп того, кого считала отцом, в городском морге. Альба была храброй девушкой, отважной натурой, привыкшей к трудностям, поэтому отправилась одна. Ее встретил практикант в белом переднике и провел по длинным коридорам старинного здания до большого и холодного зала, стены которого были выкрашены в серый цвет. Человек в белом переднике открыл дверцы огромного холодильника и извлек носилки, на которых лежало раздувшееся, старое, синеватого цвета тело. Альба внимательно посмотрела на него, не найдя ничего похожего на того, кого столько раз видела во сне. Он показался ей слишком заурядным и напоминал почтового служащего. Она посмотрела на его руки: это не были руки благородного кабальеро, тонкого и интеллигентного, а, скорее, руки мужчины, который не может поведать о себе ничего примечательного. Но его документы служили неоспоримым доказательством того, что этот посиневший, печальный труп являлся Жаном де Сатини, скончавшимся не от лихорадки в золотых дюнах ее детского сна, а всего лишь от апоплексического удара, от старости, когда переходил улицу. Но все это случилось много позже. Во времена, когда Клара была жива, для маленькой Альбы «великолепный дом на углу» был защищенным со всех сторон миром, где она росла, оберегаемая даже от своих ночных кошмаров.
Альбе еще не исполнилось и двух недель, когда Аманда вернулась в свой пансион. Силы ее восстановились, и нетрудно было догадаться о чувствах Хайме. Она взяла своего брата за руку и ушла так же, как пришла: тихо, без обещаний. Ее потеряли из виду, и единственный, кто мог найти ее, не хотел делать этого, чтобы не ранить своего брата. Только случайно Хайме снова увидел ее много лет спустя, но тогда уже было поздно для них обоих. После исчезновения Аманды Хайме утопил свое отчаяние в занятиях и работе. Он вернулся к привычкам отшельника, и в доме его почти никогда не видели. Ни разу он не упомянул имени девушки и навсегда отдалился от своего брата.
Появление внучки в доме смягчило характер Эстебана Труэбы. Перемена была неуловима, но Клара ее заметила. Эстебана выдавали блеск в глазах, когда он видел девочку, дорогие подарки, которые он приносил ей, печаль, когда слышал, что девочка плачет. Это, однако, не приблизило его к Бланке. Их отношения никогда не были близкими, а со времени ее рокового замужества так испортились, что лишь необходимая вежливость, требуемая Кларой, позволяла им жить под одной крышей. Как обычно, почти все комнаты в доме семьи Труэба были заняты, и ежедневно стол накрывали на всю семью и гостей, а кроме того, ставили один запасной прибор для того, кто мог бы прийти без предупреждения. Главный вход был постоянно открыт, чтобы жившие здесь родственники и визитеры могли свободно входить и выходить. В то время как сенатор Труэба пытался исправлять недостатки в судьбе своей страны, его жена умело плыла по бурным водам общественной жизни и шла по другим, недоступным обычным смертным духовным тропам. Возраст и практика углубили способности Клары угадывать тайное и передвигать вещи на расстоянии. Восторженное состояние души легко приводило ее в транс, когда она могла, сидя на стуле, перемещаться по всей комнате, точно под сиденьем стула был спрятан мотор. В те дни один голодный молодой живописец, принятый в доме из сострадания, написал единственный портрет Клары, заплатив тем самым за гостеприимство. Много позже никому не известный художник превратился в мастера, и сегодня эта картина находится в одном из музеев Лондона, как и многие другие произведения искусства, вывезенные из страны в трудные времена. На полотне изображена зрелая женщина в белом платье с серебряными волосами и мягким выражением лица, отдыхающая в качалке, которая словно подвешена над полом и плывет среди цветистых занавесей, а рядом видны летящая опрокинутая ваза и толстый черный кот, восседающий как настоящий сеньор. В музейном каталоге говорится, что это влияние Шагала, но это не так. Картина буквально соответствует той реальности, которой жил художник в доме Клары, где действовали тайные силы человеческой природы и царило прекрасное, божественное настроение, вызывающее чрезвычайные явления. Связь Клары с блуждающими душами и инопланетянами поддерживалась с помощью телепатии, снов и маятника, которым она пользовалась, поддерживая его в воздухе над алфавитом, аккуратно разложенным на столе. Свободные движения маятника указывали на буквы, составляя сообщения на испанском языке и эсперанто. Было очевидно, таким образом, что именно эти языки интересуют существ иных пространств, а не английский, как писала Клара в своих письмах послам англоговорящих держав, при том что те никогда не отвечали, как и следующие друг за другом министры образования, к которым она обращалась с изложением своей теории. Клара находила, что в школах вместо изучения английского и французского — языков матросов, торгашей и ростовщиков — следовало бы обязать детей изучать эсперанто.
