Валериан Правдухин - Яик уходит в море
Как жалостно и не по-мужски слышится это «а». Он тянется к ней, он хочет коснуться ее плеча, но рука робко повисает в воздухе.
— Чего ты?
Черные грустные глаза нежно смотрят на него из-под шали. И Венька теряется от жуткой радости. Он понимает теперь все. Ну, и что тут скажешь, в такой страшной синей тишине? Казачонок уже не слышит криков ребят и топота ног на большой поляне. Он не слышит даже гармошки и гнусаво-приятного голоса Пашки Гагушина:
В Бутагане под кустами есть трава примятая.Тут не ветер виноват, а любовь проклятая.Матаничка — вольный цвет,Скажи, любишь или нет?
Только когда припевка уже смолкла, Венька ясно услышал ее. Так часто бывает в минуты больших волнений. Звук, иногда человек, зверь, кусок природы уже уйдут от слуха и глаза, а ты все-таки видишь и слышишь их, да еще с какой небывалой ясностью! Припевка, как живая, переливалась в ушах казачонка. Словно он сам пел ее, обращаясь к Вале…
Венька снова набирает в себя воздух и храбрости и говорит:
— А давно, матри-ка, мы с тобой не видались?
У Веньки все вдруг замирает в груди, как при опасном прыжке головою вниз с Красного яра в реку. Сколько прелестной и острой дерзости в этих словах: «мы с тобой». А вот дальше, — дальше начинается еще более прекрасное, неожиданное и высокое. Шепелявый Мишка-Сосун, сын целовальника, играя под казака, подбегает к ним и, кособенясь, начинает стучать по бревну палкой:
— Тук-тук!
— Кто тут!
Это спрашивает Валя. Таков уж обычай. Ничего не поделаешь, а то бы казачонок его шугнул отсюда. Мишка важно отвечает:
— Отшельник.
Приходится вступить в разговор и Веньке:
— За кем пришел?
— За отшельницей!
— За которою?
— За Валечкой.
Наступает молчание. Валя, конечно, должна уйти с Мишкой, а Венька стать отшельником, бродягою, как поп Степан. Но девочка может, если она не боится открыто заявить о своих чувствах к соседу, и отказаться. И вот Венька слышит, как сквозь сон, Валин спокойный голос:
— Отшельница молится. Пойти не желает.
Мишка отстает, но тут подбегает Лукашка Бизянов, за ним Панька-Косая Чехня и еще, и еще. Валя устала им отвечать.
— Кто тут?
— Монах в черных штанах.
— Зачем пришел?
— За краской.
— За какой?
— За синей.
— Нету такой.
Они приходят за красной, зеленой, голубой, черной, белой, желтой… У Веньки перехватывает дыхание. Ему кажется, что все цвета уже исчерпаны, но нет, мир красок оказывается богатым: есть еще на свете лазоревое, золотое и мало ли еще какое сияние!.. Казачата уходят ни с чем, а Валя резко поворачивается к Веньке, кладет ему мягко и решительно руки на плечи. Как легки они, как их не слышно и в то же время, как горячо загорается все тело от их тепла! Девочка наклоняется близко-близко к нему — звезды колыхнулись на синем пологе неба! Венька вдруг как бы очутился в темном балагане с Валей. Она начинает что-то рассказывать ему. И он не знает, что это блещет перед ним, что это дышит на него: звезды ли с неба, горячий ли ветер от степного сырта или же в самом деле это ее глаза, ее дыхание и она сама вся — такая косоглазенькая и милая ворожея? А она говорит, говорит уже возбужденно, ласково теребя его рубашку на плече:
— А я нонче сон-то какой видела, прямо страсти! Бегу это я по Верблюжьей лощине, и такая боль у меня: нет нигде цветов! А мне, хоть помри, а надо алого таблаку сыскать. Дозарезу надо. Мечусь, как угорелая кошка… Нет красного! И так-то мне больно и горько — никакого спасу нет. Плачу я. Ревмя реву во злу головушку. Падаю оземь, бьюсь головою и ползу, ползу на руках, будто зверь какой. И такое горе меня взяло! И вот невзначай вижу, как с пригора на меня цвяты, да самые красные, бегут и бегут, как люди — на двух ногах покачиваются и смеются хорошо так. Такие-то гоженькие! Вот мне сладко стало и сказать нельзя. Проснулась я, а на глазах слезы. Рада я…
Видно было, что девочка сну своему придавала особое, важное значение. Она очень сильно волновалась. Ведь она искала во сне красный цвет, цвет любви и сердечной симпатии. А на самом-то деле она тосковала во сне ни больше, ни меньше как о самом Веничке и, конечно, рассказывая ему об этом, она была и смущена, и радостно возбуждена. Губы у нее дрожали, голос прерывался, но она старалась, как настоящая женщина, не выдавать себя и своих чувств. Она боялась и в то же самое время очень хотела, чтобы казачонок понял ее до конца.
Венька никогда не интересовался, что означает алый цвет. Казачье ли это дело? Он не догадывался и о том, что, рассказывая о цветах, Валя говорила ему о своей любви; но он несомненно чуял нутром и видел по особому влажному блеску ее глаз, по тому, как бережно держала она свою руку на его плече, что она любит его и хочет ему это сказать, но боится, а сон рассказывает так, для беседы. Он вспомнил тогда, что через две недели уезжает из поселка и решил объясниться начистоту. Сказал, словно бросился в холодную воду:
— В город я еду. Учить, вишь, меня думают. Жалко тебе?
Девочка опустила голову и ответила тихо-тихо, тише нельзя:
— Жалко.
Венька облегченно и радостно вздохнул. Ну, теперь сказано все. Больше говорить не о чем. Как хорошо! От земли несутся густые, теплые запахи трав, вверху на синем — трепет чистых звезд. Туман исчез отовсюду. С лугов доносится металлически-легкий, матерински-нежный звон серой куропатки. Шепотливое журчание вод под крутым берегом Ерика… Казачонок опять протянул руку к девочке и возможно, что теперь решился бы коснуться ее плеча, мягко укутанного шалью, если бы его не остановил неожиданный, сиплый и нахальный возглас:
— Здорово, барышни!
Это выскочил на поляну говорун и бахвальщик Ставка Гагушин. Он лихо изогнулся, очертил вокруг себя ногою дугу и, раскланиваясь, глубоко черпанул по воздуху фуражкой. С ним явилось еще несколько казачат — Ноготков, Вязов, Дакаев, — его неизменные приспешники. Они стояли позади Ставки и, посмеиваясь, подталкивали друг друга плечами.
— Здорово, ребятыньки! — весело отозвались девчата.
Ставка обошел подряд всех девчат и с каждой из них поздоровался за руку. Все, как у взрослых.
— Позвольте полюбопытствовать о вашем здоровьи?
— Наше здоровье, как видите.
— Мне ваше здоровье видно на личике, но не видно на сердечике.
— Все единственно: как на личике, так и на сердечике.
— Радуюсь вашему здоровью, барышни!
— Покорнейше благодарим, ребятыньки!
Подобный церемонный разговор происходит здесь почти каждый вечер. Евстафий — большой любитель старинных присловий. Веньке же почему-то претили эти привычные у молодежи приветствия.
Венька больше почуял, чем увидел (хотя не видеть этого было нельзя), как Ставка, спесиво раскачивая плечами, остановился против Вали, пристально взглянул в ее лицо и, удивленно присвистнув, шагнул вплотную к ней:
— Барышня, я шел по стеночке, позволь сесть на коленочки.
Сколько было откровенной наглости в его сиповатом голосе! Валя ему ответила очень естественно и просто:
— На это есть скамеечка и чурбачок.
— Я не дурачок, чтобы садиться на чурбачок, особо, когда есть такие коленочки.
— Мои коленочки не для всех ступеночки. Поищите других.
— Понимам. Знычит заняты.
Ставка нарочно коверкал слова. Играл под пьяного. Теперь он вдруг заорал, что было силы:
— Поротому заду роздых готовишь? Ха-ра-шо!
Шум на полянке оборвался мгновенно, словно все услышали грозную команду. Замер на месте и сам Ставка. Синяя тишина поднялась над головами ребят бесшумно, как ночная птица… Впрочем, там, подальше, на большой поляне по-прежнему слышался веселый говор и смешки. Здесь их не слышали. Все, затаив дыхание, смотрели, как Венька молча поднялся на бревнах, выставил вперед голову, вобранную плотно в плечи, поднялся на носках и прыгнул на Евстафия. Тот встретил его выставленными вперед кулаками. Ребята остановились друг пред другом, как два нахохлившихся петуха. Жалостно взметнулся в темноте тонкий девичий голос:
— Мамыньки!..
Валя закрыла лицо руками. Ребята — Вязов, Ноготков, Лакаев да и все другие, даже Панька-Косая Чехня, — все они жаждали драки. Им надоело это двоевластие в их среде. Они желали знать, наконец, кто же поверх всех, Венька или Ставка? И они дружно кричали, чтобы те не разошлись без боя:
— Стой — давай! Стой — давай! Крой, Ставка! Венька, лепешь его!
Венька бросился вперед, и его встретил сильный толчок по боку. Он видел в сумерках узкое, щучье лицо своего врага, белый оскал зубов, злой блеск желтых, азиатских глаз, и хотел одного в эту минуту: уничтожить эту ненавистную рожу.
Разве можно допустить, чтобы такая обида осталась без мести?
Кровь ударила ему в голову. Словно у собаки, зашевелились волосы на макушке. Ах, только бы садануть посильнее в эту нахальную рыбью морду, в эти красные, тонкие губы!
