Валериан Правдухин - Яик уходит в море
— Лу… Лукерья… Ефимовна! — Он заикался больше обыкновенного: — Идите за мной. И пусть только кто… кто-нибудь посмеет дотронуться! Лучше всего… ни… ни… никогда, никогда!.. — эти слова он выкрикнул с особым тоскливым волнением: — не иметь дела… со скота… а-ами!
Губы у него дрожали и прыгали. Серые, круглые глаза глядели на толпу с обнаженной ненавистью. Он широкими шагами, взбрасывая высоко полы коричневой рясы, двинулся к воротам. Венька лежал без движения у него на руках. Алеша ухватился за Лушу.
— Постой, погоди, батюшка! Твое какое дело? Куда вязнешь? — затрясся Тас-Мирон, заступая ему дорогу.
Поп пристально, как бы с любопытством посмотрел на казака, странно перекосился лицом. Рот его стал стерляжьим, угловатым. С презрительной брезгливостью он сказал сквозь зубы:
— Поди с дороги… гадина!
Гагушин испугался. Он видел, что поп готов сейчас на все, даже на убийство, а умирать из-за плетки и уздечки Тас-Мирон даже при его чудовищной скупости никак не хотел. Пятясь, он отступил шага на три в сторону. Старики опять загалдели, вскинулись. Но было уже поздно: поп Кирилл с Венькой на руках, Лукерья и Алеша уже выходили за ворота на улицу.
Луша еще взволнованно, но очень мягко положила свою руку на плечо Кирилла:
— Дай-ка я донесу мальчушку.
Кирилл внимательно взглянул ей в глаза. Он почувствовал по ее тону, что ее просьба была лишь предлогом для того, чтобы заговорить и выразить что-то очень большое и особенное, такое, что словами даже не скажешь. Да оно так и было. С какой нежной болью и острой тоской увидал Кирилл в этих женских глазах глубокую, готовую на любое самопожертвование благодарность! Его мгновенно пронизало ощущение огромного счастья. Больше того, он услыхал, как радостью поднимается его грудь, как вырастает в душе вдохновенье к счастью, уверенность в нем и его светлая неизбежность. О, да, человек даже в рясе еще может быть счастливым. Да что ряса? Ее можно, как Василист епитрахиль, повесить корове на рога, дьяволу на хвост. Все к черту! Нет ничего на свете — ни бога на небе, ни правды на земле. Есть только одна голая жажда счастья. Кирилл прекрасно и с горечью узнал давно, что люди, как и он сам, лживы, женщины же особенно, но он ощущал несомненно, что эти глаза с золотыми искрами сейчас не лгут.
И только теперь он понял, что нет ничего чудеснее в мире, как увидать в глазах женщины правду, одухотворенную внезапно пришедшей любовью…
— Мы вместе… понесем. Вместе! Всегда вместе!
У Луши от стыда и счастья оборвалось сердце. Она сразу же почувствовала особый смысл его слов. Покраснела, опустила глаза и стала дрожащими пальцами поправлять на ходу забытые сизые свои волосы.
15
В одну из ночей после порки, перед самой утренней зарей, казачонок неожиданно встал с постели. Бесшумно вышел во двор. Поведя носом, обнюхал воздух и без помощи рук поднялся по лестнице на сарай. Взобрался оттуда на вышку база и смело шагнул по бревну, аршинным комлем выдавшемуся из крыши. Остановился как бы в раздумьи на самом конце его. По-собачьи поднял вверх лицо. Похоже было, что он ищет бледные лучи месяца — ждет, что вот-вот лунное существо, нежное и прекрасное, появится на этих морских, светлых льдинах облаков, улыбнется и поведет таинственную и волнующую с ним беседу. Брови его высоко поднялись на лоб. Глаза были широко и недвижно раскрыты. Венька напоминал сейчас глухонемого: бледное его лицо, иссеченное лучами далекого месяца, было искажено глубокой мукой. Он чуть заметно покачнулся и замахал руками, как птица крыльями. Желтая его рубаха вздувалась колоколом от ветра. С глухой и упрямой настойчивостью он забормотал:
— Вон он… вон он… корабль с парусами. Мне его!.. Мне его, корабль с парусами!
Вернулся он тем же путем. Поднимаясь на крыльцо, проснулся, с удивлением посмотрел вокруг, содрогнулся от холода (он был в одной рубашке) и вошел тихо в избу.
Собака, заболев, уходит от людей в природу и там лечится травами. Чутьем своим отыскивает она целебное растение среди тысячи обычных трав. Каждое утро теперь Венька, захватив для виду переметы, уходил на Урал. Он шел не на привычное, отведенное для рыболовства место, где был и перевоз через реку, а забирался на сахарновскую половину, в глухой угол, к старому Думбаю, полусгнившему, брошенному скирду сена. Целыми днями лежал он под разлапистой ветлой в густой траве. От земли пряно пахло увяданьем. Сверху падал терпкий запах молодых дубняка и осины. Величаво лежали над землею синие дали. Словно веселые, ребячьи годы, невозвратимо убегали легкие, белые облака.
Казачонок не отрываясь глядел на реку. От размаха желтых песков по берегам Яик выглядел большим и вольным. Насколько природа была нетревожливей людского мира! Волны бежали по реке с завораживающим и прекрасным однообразием. У берегов под яром, где не было солнца, они играли сизою темью; выплескивались из суводи густою чернотою; вдали, у песков Бухарской стороны, на мелях казались покойно голубыми. Чаще же всего они были бледно-сизоватыми, как оперенье лесного голубя. Они и ворковали так же матерински, будто дикий голубь, напоминая Веньке бормотанье соседки Марички, когда она рассказывала ему свои сказки.
Чего только ни передумал за эти дни Венька! Глядя на хищников, слушая их беспокойный клекот, он решал совсем уйти из поселка, стать бродягою, как малый поп Степан. Еще лучше пробиться в город, нажить там непроворотные богатства, лихо отличиться перед наказным атаманом, вернуться обратно домой уже с нашивками, с отличием и стать, ну, хотя бы начальником Калмыковского отдела. Как жестоко он мог бы тогда отомстить своим врагам. Ему даже представилось, как он приказал Пимаше-Тушканчику и Яшеньке-Тоске водить Игнатия Вязова по улицам, привязав его, как козла, веревкой за грязную бороденку.
Через неделю Венька начал встречаться с Алешей, и теперь чаще всего проводил время у него, на глазах попа Кирилла.
Поп видел состояние казачонка и старался направить его мысли на то, что осенью он поедет учиться в город.
«Вот вырастет король-парень. Бабы хороводом будут за ним тянуться. А может быть, и для науки редкая его сметка будет удачлива… Хороша порода!» При этом Кирилл представлял себе Лушу, ее улыбку, ноги… Вслух говорил Веньке:
— Чудно вы, казаки, живете. Прямо чудно! Мыши в норе тоже думают, что они лучше… всех! Смешно. А мир, эх большой! Интересный! Его надо видеть со всех сторон! Уезжай-ка ты, лобан, поскорее из поселка!
Венька и сам теперь не хотел оставаться на всю жизнь со станичниками. Любовь к Алеше и незатихавшая ненависть к старикам заставили его в конце концов признаться матери, что он не прочь бы на зиму в город. Мать, конечно, была счастлива его желанием, отец отнесся теперь к этому равнодушно и не стал разубеждать сына. Дед хмыкал, кусал бороду и повторял насмешливо:
— Ня знай, ня знай, какие он там клады найдет…
Венька после решения об отъезде почувствовал себя легко. Во всяком случае, это была не шутка: первому из казачат ехать учиться! Он стал даже тщеславиться и на своих сверстников поглядывать снисходительно. Мать поддерживала в нем эти чувства рассказами о городской жизни. Единственно, отчего Веньке теперь было больно, это — от предстоящей разлуки с Валей Щелоковой.
Смешно, но казачонок серьезно воображал, что он беззаветно любит эту черномазую девчонку. Кроме нее уж, конечно, он ни кого и никогда не полюбит. Его сейчас глубоко оскорбила бы даже мысль о такой возможности. До самой смерти он пронесет над землею свое большое и чистое чувство.
За лето казачонок встретился с Валей не больше пяти раз и не сказал ей ни одного значительного слова. Ему совсем негде было увидать девчонку. Ее отец, Василий Осипович Щелоков, не ладил с Василистом Алаторцевым. Домами они никогда не бывали друг у друга. К Алаторцевым иногда лишь захаживал дед Светел-месяц. Назначить тайное свидание Вале, — это было совсем страшно, на это просто духу не хватало у храброго казачонка. Изредка Венька встречался с девочкой у церкви, но что из того? Посмотришь издали на ее такую милую фигурку, и сердце схватят тоска и грусть, еще больнее станет после этого думать о разлуке. Что Валя любит его, казачонок не сомневался. Разве это не было видно хотя бы по тому, как краснела она при встречах, как стыдливо и приметно опускала она черные свои пушистые ресницы? Да и все ребята пересудами и насмешками, часто очень приятными для Веньки, подтверждали это.
Сегодня казачонку страх как хотелось выйти, наконец, к старому осокорю, — единственное место, где он мог свободно встретиться с Валей. Там издавна, должно быть, с самого возникновения поселка, собиралась по вечерам молодежь на гулянки. Все, начиная с десятилетних ребят и кончая двадцатилетними малолетками, если только они не успевали еще ожениться, сходились туда в хорошие ночи.
