У чужих людей - Сегал Лора

— Посмотри на тощую женщину в черном, вон там, на другой стороне улицы, она разговаривает с доктором Пересом. Они нам кивают, видишь? Cómo está?[83] — спросил он и продолжил: — Ее здесь прозвали «La Viuda», что значит «Вдова», хотя она ни разу не была замужем. Прежде ока жила в том же доме с младшим братом, противником Трухильо. У него был чересчур длинный язык, семь лет назад его, по слухам, забрали и с тех пор держат в городской тюрьме. Все эти годы она носит траур — в знак протеста. Рядом на веранде качается жена доктора, сеньора Перес с дочкой Хуанитой.

Позже, когда мы пили кофе, Пауль спросил:

— Ты заметила, что у малышки Молинас искривленная стопа? Такой дефект здесь совсем не редкость, но о лечебной физкультуре тут и слыхом не слыхали. Я все думаю, не поступить ли мне на заочное отделение какого-нибудь южного университета США. С университетским дипломом и медицинским образованием я смог бы открыть небольшую клинику, а потом, глядишь, бросить лавку и перебраться в Сьюдад-Трухильо.

— Не поедем мы ни в какой Сьюдад-Трухильо, — оборвала его бабушка. — И диплом тебе ни к чему.

— Перестань, бабуля! — прошипела я.

— Что еще за «Перестань, бабуля»?!

— Раз Пауль хочет чем-то заняться, не надо его отговаривать.

— Пауль всю жизнь хочет заниматься чем угодно, только не тем, чем положено. Экзамены на медицинском факультете он так и не сдал, потому что начал писать стишки и ввязался в политику. А теперь на́ тебе, новая блажь — лечебная физкультура.

— И чем же, по-твоему, он должен тут заниматься? — вскипела я.

— Нужно бросить все силы на магазин, наша торговля и так уже на ладан дышит, — сказала бабушка. — А Пауль — копия своего папаши: у того любая затея тоже рано или поздно кончалась пшиком. Помню, мы, когда поженились, открыли в Вене канцелярский магазин, и я втолковывала твоему деду: «Йосци, если у тебя не хватает духу взять ссуду и завезти товар, то лучше уж сразу прикрыть лавочку». И как в воду глядела: мы обанкротились и были вынуждены перебраться в Фишабенд. А там евреи сроду не жили, и, когда дети подросли, пришлось отправить их учиться в Вену. Сколько я твердила Йосци в Фишабенде: «Если ты и дальше будешь отпускать антисемитам товар в долг, наша лавочка пойдет прахом». Зато нацисты отплатили ему сполна: заграбастали магазин целиком, мы даже обанкротиться не успели.

Я подошла сзади к сидевшему в кресле дедушке и обхватила руками его исхудалую грудь: мне хотелось защитить его от бабушкиных нападок, однако он, к моему удивлению, сказал:

— Твоя бабуля совершенно права. Она смолоду отличалась деловой хваткой, куда мне до нее!

— А-а, ты решила, чти я слишком крута с дедушкой, — сказала бабушка, сверля меня блестящими черными глазами. — Так многие думают, но они ведь не были за ним замужем.

В тот же день к вечеру к нам пришла сеньора Родригес: она брала у мамы уроки игры на фортепьяно. Немка по происхождению, она вышла замуж за доминиканского дипломата. Им принадлежал большой летний дом неподалеку от Сантьяго. У сеньоры Родригес была великолепная осанка, затейливая прическа из тщательно сплетенных перевитых косичек и ярко-синие глаза, а губы до того тонкие, что невольно думалось: может быть, она их жует? Когда мама на минуту вышла, сеньора Родригес стала меня уверять, что она очень высоко ее ценит:

— Изумительная женщина! Вот поживешь здесь какое-то время и сама поймешь, как важно познакомиться с человеком, которому можно излить душу и даже вместе помузицировать. Уж как я ее уговаривала переехать в столицу!.. И учеников ей нашла бы. Фрау Франци, я тут говорила вашей дочке, что вам есть прямой смысл переехать в город; а первое время, пока не устроитесь как следует, вы могли бы пожить у нас.

Мама предложила сеньоре Родригес сыграть этюд Черни[84], и скоро под окном столпились соседи — они внимали ее игре. Потом сеньора исполнила прелюдию и фугу Баха, и соседи, взявшись за руки, пустились в пляс.

Перед уходом сеньора Родригес пригласила нас всех в воскресенье на чай, но дедушка, сославшись на нездоровье, отклонил ее приглашение, а Пауль отговорился тем, что не хочет оставлять больного отца. Позже Пауль сказал мне, что Родригесы — нацисты.

— Неужели все немцы нацисты? Все без исключения? — спросила я.

— У немцев есть склонность к нацизму, но исключения встречаются. Другое дело Родригес: ему не было еще и тридцати, когда он стал генеральным консулом во франкфуртском консульстве, влюбился в Германию, женился на ней и привез сюда, такую, какая есть.

Я собралась было поспорить с ним, но после сиесты в лавку косяком пошли покупатели.

После ужина, когда их поток иссяк, я попросила дядю:

— Позволь и мне что-нибудь продать.

Пауль показал, где хранится сливочное масло, и тут же явилась наша соседка, миниатюрная Мерседес. Ее голые ножки были серого цвета, так же как и стираное-перестираное драненькое платьишко; казалось, она с головы до ног покрыта слоем пыли. Даже смеющаяся мордашка была черно-серой, за исключением невероятно блестящих глаз. Мерседес свернулась калачиком на полу под прилавком и, хихикая и прикрываясь растопыренными пальцами, стала строить мне рожицы. Перегнувшись через прилавок и гладя девочку по голове, Пауль стал ее урезонивать:

— Ладно, Мерседес, хватит. Сейчас не время играть. Que quieres, tu? Что тебе надо?

— Cinco centavos de mantequilla.

— Лора, Мерседес просит дать ей сливочного масла на пять сентаво — для дружка сеньоры Молинас.

Следуя указаниям Пауля, я отвесила кусочек масла. Тут пришла моя бабушка, снова положила масло на весы — для проверки, обнаружила перевес и, сняв с кусочка тончайшую стружку, добилась идеально точного веса.

— Бабуля!..

— Когда продаешь такие крохи, взвешивай аккуратно, иначе дохода не жди: все уйдет на покрытие убытков, оплату труда и оберточную бумагу, — объяснила бабушка. — А вот тем, кто берет много, стоит и добавить капельку.

— Но это же несправедливо! — возмутилась я.

— Когда я был еще мальчишкой, отец держал постоялый двор, — послышался из-за двери голос дедушки. (Помнится, всякий раз, когда он вступал в разговор, я удивлялась его неизменному венгерскому акценту; в уголках его губ при этом пряталась едва заметная улыбка. Он как-то признался маме, что порой его тянет высказаться, но едва он вспомнит, что говорить придется на немецком, — а это для него всегда было непросто, — и охота изливать душу пропадает.) — В базарный день, — продолжал дед, — крестьяне, вернувшись домой, каждый раз напиваются в стельку. «Кёрмёши, — говорит мой отец, — ты уже выдул девять порций сливовицы», хотя на самом деле — всего восемь.

— Так это же грабеж! — возмутилась я.

— Верно, — согласился дед. — А я тебе рассказывал, как меня, еще малолетку, атаман разбойников возил в школу? В ту пору в лесах между нашим селом и городом орудовала шайка. Дважды в год, весной и осенью, отец оставлял на опушке бочонок токайского, за это Бетьяр Баши — я звал его дядя Разбойник — заезжал за мной, сажал перед собой на коня и вез в школу. А вечером привозил обратно.

Вместо нашей лавочки в Сантьяго, с прилавком и кассовым аппаратом, передо мной вмиг возникла темно-зеленая лесная чаща из сказок братьев Гримм, а в ней — дюжина разбойников в зеленых охотничьих костюмах.

— Ладно, Йосци, ступай в дом, — распорядилась бабушка. — Что без толку стоять на ногах.

— Ja so, — отозвался дед и скрылся в недрах дома.

Остальные вышли на galería и, опершись на перила, продолжили беседу.

— А твой отец, бабуля, чем занимался? — спросила я.

— Детей плодил, — ответила бабушка. У нее на шее был зоб — когда она гневалась, он раздувался, и ей приходилось откидывать назад голову; эта горделивая поза ее очень красила.

— Он ведь был виноторговцем, да? — спросил Пауль.

— Это уж потом. А когда мы приехали в Вену, он был полный ноль: жена, пятеро детей, и ни гроша за душой. Иболии тогда минуло семь, за ней шли меньшие, Сари, я и Кари, да бедняжка Ферри, еще грудничок. Нам пришлось оставить его в Венгрии, у дедушки с бабушкой, и мама проплакала всю дорогу до самой Вены. Три недели спустя она родила Веттерль, та сейчас живет в Парагвае. У нас было две комнатки и кухня, и каждый год мама уходила в дальнюю комнату, ложилась на большую кровать, рожала очередного ребенка и вручала его нам, чтоб мы за ним приглядывали. После Веттерль появился Писта, потом Хильда — она теперь в Канаде… — И бабушка перечислила всех братьев и сестер числом тринадцать. — Куда ни глянь, повсюду ползали малыши. В ночь накануне маминой кончины мне приснился ребенок, весь в белом, и я поняла, что ее ждет. Ей пришлось умереть в сорок пять лет. Оплакивали ее только бедняжка Ферри да я. Помню, он стоял в изножье кровати и ревел в три ручья, не мог остановиться. Худой был, кожа да кости… — И неожиданно добавила: — Мама к нему плохо относилась.