Охота на либерею - Михаил Юрьевич Федоров
Самые молодые ратники от вынужденного безделья даже дуреть начали. Егорка видел, как от стрельцов и городовых казаков[120] вышли по сотне самый непоседливых и выстроились в несколько рядов. Потом от каждого строя вышли по заводиле и пожали руки.
— Как всегда — ногами не пинать, лежачих не бить, за кафтан не хватать, — сказал один.
— Сзади не бить, свинчатку не держать, злобы ни к кому не иметь, — добавил второй.
Они отошли к своим, и противники стали сближаться. И началось! Егорка и раньше видел такое, только народу у них в деревне было немного — двадцать мужиков сойдутся по окончании полевых работ застоявшуюся кровушку разогнать — и то хорошо. А до соседнего селения далеко, чтобы устраивать стенка на стенку. А здесь — сразу двести человек бьются, и не крестьяне или ремесленники, а ратные люди!
Вокруг собралась толпа: одни подбадривали стрельцов, другие — казаков. Иноземцы о чём-то судачили по-своему, загибали пальцы, как будто считали. Егорка подумал, что это они, наверное, об заклад бьются — кто победит.
Участники битвы свято блюли договор. Никто не пинался, в спину не бил и с ног соперника, схватившись за одежду, не валил. А если бы кто-то вздумал утаить в руке свинчатку, его бы сами товарищи разоблачили бы и с позором изгнали из потасовки. Лежачих, если они после ловкого да сильного удара не могли сами встать, оттаскивали в сторону, чтобы сгоряча не потоптали.
Егорка видел, что в кулачном бою необязательно быть рослым и иметь пудовые кулаки. Нередко средних статей боец сбивал наземь соперника на голову выше его. Происходящее так заинтересовало его, что он даже забыл, для чего он здесь находится. Так и стоял, держа в одной руке перо, в другой бумагу, и, открыв рот, наблюдал, как постепенно редеют ряды каждой стороны. Вдруг кто-то крепко ударил его по плечу. Даже чернильница, болтающаяся на шее на медной цепочке, подпрыгнула, и, если б не была плотно закрыта, наверняка половина чернил выплеснулась бы на Егоркину рубаху. Он оглянулся: перед ним стоял Глеб, и лицо его предвещало всякие беды.
— Ты для чего сюда, паршивец, поставлен? — ледяным голосом спросил писарь. — Кулачные бои разглядывать или делом заниматься? Ты здесь для дела государева, посему никаких тебе зрелищ! А ну, бегом опись делать.
— Так ведь… — робко начал Егорка.
Он хотел сказать, что многие ещё не переписанные ратники всё равно здесь собрались, но не успел. Мощный подзатыльник заставил его против воли пробежать несколько саженей, мелко семеня ногами. Стоявшие в толпе ратники оглянулись, отвлекшись от наблюдения за боем, и засмеялись. Послышались голоса:
— Так его, так.
— Ишь, бездельник.
— Дело — прежде всего.
Пристыженный Егорка пошёл восвояси. Глеб отправил его переписать донских казаков, и он честно бегал по всему берегу за их атаманом, Михаилом Черкашенином, но тот лишь посмеивался, глядя на старательного отрока, всё время отговариваясь занятостью. Хотя Егорка видел, что ничем он не занят, разве что конной скачкой да рубкой лозы. В конце концов Егорка атаману надоел, и тот сказал:
— Ступай отсель, отрок. И передай старшему, что без надобности ему знать, сколько здесь казаков. Пришли мы по доброй воле, а что не понравится — так же и уйдём.
Егорка, получив такую отповедь, задумчиво почесал затылок правой рукой с зажатым в нём пером, испачкав при этом волосы чернилами. Потом пристроился поудобнее на ближайшей кочке и старательно вывел: "Да в большом же полку Мишка Черкашенин с казаки"[121]. Зря, что ли, он уже больше полугода служит в Земском приказе? Знает, что и как писать, если писать нечего…
А народ всё подходил и подходил. Из Дедилова, Ржева, Суздали, из Новгородской земли. Даже из Чернигова! И в этот день, и в следующие. Глеб с Егоркой уже двадцать дней жили при войске. Они уже записали всех, кто прибыл ранее, и лишь заносили на бумагу вновь прибывших. Поток ратников постепенно иссякал[122]. Когда в течение трёх дней не пришёл никто, к Глебу прибежал посыльный от Михаила Воротынского, маленький, щуплый человечишко с серьёзным, даже надменным лицом. "Такой, наверно, и пищаль не подымет", — подумал Егорка.
— Князь к себе требует, — произнёс посыльный. — И не мешкая!
И удалился, преисполненный собственной важностью и важностью выполненного задания. Глеб лишь насмешливо посмотрел ему вслед.
— Ну, коли князь требует, то надо идти. Собирайся, Егорка, кажется, дело государево мы выполнили.
Но Егорка и сам уже видел, что ратники убирают шатры, прибывшие на стругах спускаются к реке, где гребцы уже вставляют вёсла в уключины, а всадники приторачивают к сёдлам походные сумы. Глеб отсутствовал недолго. Вернувшись, бросил коротко:
— В Москву.
— А войско? — спросил Егорка.
— Войско — в Серпухов. Князь решил там оборону держать.
— Глеб, может, я с войском пойду? — робко спросил Егорка. — Всё равно ведь из Москвы в Серпухов все уйдут.
— Что?!!
Егорке показалось, что волосы на голове Глеба поднялись, словно зубчики на гребне. И даже опасливо отпрянул — вдруг писарь опять решит дать ему подзатыльник?
Но Глеб сдержался:
— Слушай, Егорка, дивлюсь я на тебя порой. То ты разумен не по годам, то такую ересь несёшь — хоть святых выноси.
— Ты на государевой службе, отрок. — Вставил стрелецкий десятник, слышавший их разговор.
Глеб кивнул головой:
— Верно. Ты, Егорка, на государевой службе и выполняешь государево поручение. Тебе велено сделать опись и представить Ивану Трофимовичу Челяднину. А он представит государю. И если тебе не сказали, что можешь после выполнения поручения отправиться с войском, значит, нечего об этом и думать. Значит, могут быть для тебя иные задания. А могут и не быть — не тебе это решать. Ты человек маленький, видишь кусочек картинки и не можешь судить обо всём. Вот как вернёмся в Москву, может, тебе сразу и скажут — иди в Серпухов. Или не скажут. Тогда будешь другим делом занят.
Егорка вспомнил, как по весне окольничий рассказывал ему притчу про лося и трёх слепых. Правы они, наверное — и Челяднин, и Глеб, и десятник. Да только так ведь хочется побыстрее вместе со всеми в сражение! Но пока… стрельцы садятся на коней, а Глеб указывает на прежнюю кожаную суму:
— Садись в седло, помогу пристроить.
Вскоре их небольшой отряд уходил на полночь, на Москву. Егорка оглянулся: по едва видимой уже Оке медленно ползли маленькие фигурки стругов, лишь крыльппки вёсел слаженно взлетали над
