Охота на либерею - Михаил Юрьевич Федоров
Воротынский крупно, размашисто перекрестился и направился к лагерю. Глеб мотнул Егорке головой — мол, чего стоишь — доставай бумагу, перья, чернила. Егорка, спохватившись, стал вытаскивать писарские принадлежности, с тоской думая, что пообедать теперь точно не получится. И остаётся надеяться, что на ужин-то он наестся от пуза.
В этот день, кроме муромцев, никто больше не пришёл, и Глеб с Егоркой да сопровождающими их стрельцами отправились размещаться на ночлег. С трудом найдя свободное место, прикрытое от ветра невысоким пригорком, они стреножили коней и развели костерок. Десятник сбегал куда-то, притащил кусок солонины, покрошил мелко и бросил в казанок.
Егоркин желудок вздрогнул в предвкушении: последний раз он радовался пище только рано утром, когда они отправлялись в путь после ночёвки. А днём не было времени — после муромцев они с Глебом переписывали других ратников, и было как-то не до еды.
Лишь после того, как каша была съедена, Егорка почувствовал, насколько он устал. Хотя в Москве ему довольно много приходилось ездить на коне, но вот совершать трёхдневные переходы — ещё нет. Непростое это дело. Стрельцы выглядели бодрыми, словно и не было этого перехода длиной более сотни вёрст, а у Егорки и ноги болели, и седалище. Судя по тому, как кряхтел, устраиваясь на ночлег, Глеб, ему тоже с непривычки было несладко.
Когда они легли, Егорка, поправляя под головой седло, спросил, глядя в темнеющее небо, где ярко светила какая-то большая, яркая, похожая на шляпку серебряного гвоздя, звезда, рядом с которой по одной появлялись звёзды поменьше:
— Глеб, а зачем переписывать всех прибывших?
— А? Что? — Глеб, уже начавший засыпать, встрепенулся. — Кого переписывать?
— Всех, кто на войну пришёл. Зачем? Воеводы сами разберутся, сколько войска, кого куда в сражении ставить.
Глеб зевнул:
— Вот ты в приказе чем занимался перед отъездом?
— Считал, сколько камня для московских мостовых привезли.
— А зачем его считать — всё равно замостят ведь, учитывай ты или нет.
— Ну, наверно, людям, которым его добыли и привезли, платить надо. И посчитать, сколько камня осталось привезти, чтобы замостить все дороги. Это ж всё не просто так, везде учёт нужен.
Глеб внимательно посмотрел на него и спросил со значением:
— Ну?
— И на войне тоже так, получается?
— Конечно. Вот пришли люди — они оторвались от своего дела, а у них ведь семьи. Их кормить надо. А многие по набору пришли — им тоже денежка нужна. Видел там иноземцев в железных шапках?
— Видел.
— У этих война — это как у гончара горшки лепить или у крестьянина землю пахать. Они этим живут, и им всё равно, за кого воевать. Таким вовремя не заплатишь — или убегут, или к врагу перекинутся. Так что нужен учёт, Егорка.
Глеб снова зевнул:
— Да и кроме этого… с оружием пришли многие, но не все. Можно, конечно, их в посохи[118] определить, да только много их, которые без оружия. Лучше дать бердыш или пику. Или лук — пусть воюют, если умеют. А для пищалей припасы нужны — и порох, и свинец. Даже фитиль — он тоже денежек стоит. Стрельцам на войну положено каждому два аршина фитиля, два фунта пороха, свинца — не помню уже, сколько. Коням — овёс, людям — крупы, рыбу да солонину. И всё это надо посчитать, отмерить, привезти. Война ведь — дело недешёвое.
А ведь так оно и есть, и как он раньше о том не подумал? Пока Егорка размышлял о рассказанных Глебом вещах, тот заснул и уже начал похрапывать.
— Глеб, а Глеб!
Но Глеб его не слышал, он что-то спросонья пробубнил под нос и перевернулся на другой бок. Егорка потеребил его за полу кафтана:
— Глеб, Глеб. Да не спи ты!
Писарь поднял голову, спросил страдальчески:
— Ну чего тебе ещё?
— А как во время войны всё это записать? Тут ведь — одного ранили, одного убили, а потом ещё кто-то прибился. Никаких ведь писарей не хватит, чтобы всё точно учесть.
— Не хватит, — согласился Глеб, — а знаешь, как говорят — кому война, в кому мать родна?
— Я такое не слышал.
— Есть такие ушлые люди, которые поставят пороху десять пудов, а запишут — двадцать. А потом с казны платы требуют. Так же и со свинцом, с фитилями и конским кормом. А кто его потом разберёт — то ли так было, то ли оно при переправе через реку утопло, то ли супостат захватил. Обогащаются нечестивцы, чтоб им на том свете уголька под котёл пожарче.
Егорка захлопал глазами:
— Так ведь это…
— Да, Егорка, нехорошее это дело. И называется оно "воровство государево". За него на дыбу вздёргивают, ноздри рвут да головы рубят. Если поймают, конечно.
— А ловят?
— Ловят, как же не ловить? Да только люди — они ведь жадные. Когда перед глазами золото блестит, ничего не боятся. Да ладно бы, если б только сами страдали, они и семьи свои в такие беды впутывают!
— Глеб, а как…
— Послушай, Егорка… — Голос Глеба стал вдруг твёрдым и недовольным. — Ты спи лучше. Завтра у нас много работы, и поблажек я тебе не дам. А если ты меня сейчас ещё разбудишь, я тебя — нагайкой по заднице.
Ни слова больше не говоря, он отвернулся и снова захрапел. Вслед за ним заснул и Егорка.
Наутро, как и обещал Глеб, работы у них было много. Егорка бродил от одной ратной ватаги к другой и старательно выводил на бумаге: "Да в большом же полку быта с митрополита и со владык: детей боярских 430 человек, голичан и коряковцов и костромич и балахонцов 1000 человек с их головами; з головами стрельцов: з головою с Осипом Исуповым 500 человек, с Михаилом со Ржевским 500 человек"[119].
Приходилось следить, чтобы одних и тех же ратников вслед за Глебом не записать дважды. Хорошо ещё, тех, что с оружием да со своим воинским припасом пришли, было куда больше, чем безоружных, — хоть тут им полегче, не надо указывать. Люди шли небольшими отрядами — по суше, конные да пешие и по рекам: по Москве — с полуночи и по Оке — с восхода да заката. Весь берег Оки вдоль монастыря был утыкан прибывшими
