Немцы - Ирина Александровна Велембовская
— Охота тебе от молодого мужа уезжать? Осталась бы, Томочка. Там и намаешься, и голодом насидишься. Ни молочка, ни картошечки…
— Хватит вам ныть! — хмуро отозвалась Тамара. — Надоело даже. Саша ничего не говорит, а вы пристаете. И так из-за вас только на заочное поступаю.
— Оставь, — тихо приказал жене Черепанов.
Тамара не слушала, о чем дальше говорили старики. Она думала лишь о том, успеет ли сегодня сбегать в старую лесосеку. Ей так хотелось побывать там, где работал Руди, пройтись по той дороге, по которой они шли вместе в последний раз! Она боялась, что кто-нибудь догадается, куда она собралась, поэтому не стала просить лошадь и отправилась пешком.
Стояло яркое бабье лето, пришедшее вновь на смену дождям. Тамара быстро шла по желтым, влажным от росы листьям — они грустно поскрипывали под ее сапогами. Гроздья яркой, уже тронутой морозом рябины тяжело свисали с тонких веток. Среди побуревшей травы проглядывали красные сморщенные ягоды брусники. Лес был почти гол и совсем не радовал глаз.
Тамара, словно надеясь на невозможное, почти бежала к тому месту, где обычно ждал ее Рудольф. Густые летом кусты шиповника и жимолости тоже сейчас были голы, шиповник угрожал колючками, а его коричневые ягоды осыпались.
Почти все дрова из старой лесосеки уже вывезли, кругом торчали только пенечки да громоздились груды несожженных сучьев. Дверь барака заколотили крест-накрест досками. Тамара заглянула в окно: там, где когда-то спал Штребль, стоял голый деревянный топчан. Она вздохнула, стерла ладонями слезы с лица и прямо от барака стала спускаться в низину, где раньше рос стройный березняк, а теперь белели ровные сиротливые пеньки. Несколько пощаженных топором тонких молодых березок качались от легкого ветра.
На одной из них она нашла свое имя, нацарапанное латинскими буквами, и тогда заплакала навзрыд, как плачут от обиды дети. Опомнившись, испуганно посмотрела вокруг, но все было тихо. Перочинным ножиком осторожно вырезала кусочек бересты со своим именем и спрятала за пазуху. Уходить не хотелось. Тамара села на поваленное дерево и просидела так до тех пор, пока не почувствовала, что ей холодно.
На горе вдруг зафырчала машина. Тамара кинулась туда и увидела Ландхарта, который укладывал на машину дрова. Он узнал ее и поклонился.
— Я забираю последние дрова, — по-немецки сказал он. — Очень рад, что смогу подвезти вас домой.
Тамара кивнула и сразу забралась в кабину — ей было как-то неловко, словно этот красивый суровый немец мог догадаться, зачем она сюда пришла. Ландхарт аккуратно уложил дрова, сел рядом с ней в кабину и завел мотор. Машина плавно стронулась с места и медленно покатилась по лесной дороге. Немец молчал, у него было такое бледное и печальное лицо, что Тамаре стало его сейчас невыносимо жалко.
— Вам плохо в лагере? — тихо спросила она.
Ландхарт ответил не сразу.
— В лагере не может быть хорошо, фрейлейн. Но главное — у меня дома маленькая дочь…
— Вы скоро все поедете домой… я знаю, мне муж сказал… — Тамара запнулась, вспомнив, что Сашка велел никому не говорить об этом.
Лицо Ландхарта преобразилось. Глаза засветились, губы расплылись в улыбке.
— Благодарю вас, фрейлейн! Вы не можете представить, как я мечтаю о доме!
Сделавшись вдруг необычайно оживленным, Ландхарт прибавил газу и откровенно признался:
— Многие из нас, кого обошли при последней отправке, сильно пали духом. Ведь уже скоро два года, как мы из дома. И все время мучит неизвестность: сколько еще ждать? Неужели русские не могут нам прямо сказать, когда нас отпустят?
— Это не от Лаптева зависит, — ответила Тамара.
— Я понимаю… Он очень хороший человек, наш хауптман… Таких людей мало, нам просто повезло…
— Ну почему? У нас очень много хороших людей, — убежденно возразила она.
— Вы еще молоды, фрейлейн, — грустно усмехнулся Ландхарт и, видимо не желая вдаваться в эту тему, весело сказал: — Неужели я скоро увижу мою дочь? Даже не верится! Какое счастье! — и неожиданно для самого себя разоткровенничался: — Фрейлейн Тамара, поймите, моя дочь — это все, что у меня есть в жизни. С женой мы, к сожалению, люди разные. Она — дочь владельца фабрики, а я — лишь инженер. Мой тесть очень богатый румын, если бы он захотел, то вполне бы мог спасти меня от плена. Но он не захотел…
— Теперь у вашего тестя, наверное, уже нету фабрики, — заметила Тамара.
— Это в общем-то дела не меняет. Главное, чтобы мне удалось вернуть моего ребенка. Если бы вы знали, какая у меня умненькая и хорошенькая дочь!
Ландхарт волновался, но крепко сжимал баранку. Машина быстро катилась по усыпанной листьями дороге.
— У меня к вам просьба, — наконец решилась Тамара.
— Пожалуйста, фрейлейн.
— Вы, кажется, из Решицы? Когда вернетесь домой, найдите Штребля. Скажите ему, что я… шлю привет и… желаю счастья… — еле выговорила она, и щеки ее стали пунцовыми.
— Да, фрейлейн, я найду его, — просто ответил Ландхарт.
Машина переехала через Сухой Лог. Тамара невольно взглянула на высокий его берег, туда, где были немецкие могилы.
К вечеру захолодало. И вдруг полетели мелкие колючие снежинки.
Письмо, все заклеенное иностранными почтовыми марками и испещренное пометками военной цензуры, пришло на Чис весной сорок седьмого года.
Тамары дома не было. Она сдавала весенние зачеты. Саша повертел конверт в руках, потом решил распечатать. Письмо было написано по-немецки, и, ничего не поняв, он только вздохнул, вложил его обратно в конверт и спрятал в комод.
Тамара вернулась через две недели, уставшая, но ужасно счастливая: сдала все зачеты. Она несколько раз подряд поцеловала Сашу и радовалась как девчонка.
О письме Саша вспомнил только на следующий день к вечеру. Он протянул жене конверт, а она вдруг перепугалась, побледнела.
— От кого это? — спросил Саша, заглядывая ей через плечо.
— От Штребля, — чуть слышно ответила она.
«Здравствуйте, фрейлейн Тамара! — писал Рудольф. — Больше месяца прошло с тех пор, как мы вернулись на родину, а я все никак не могу привыкнуть к тому, что я дома. Все время вижу во сне наш лагерь, лес, снега, большой мост через реку, где мы простились с Вами. Мне бы очень хотелось знать, как Вы живете, но это вряд ли возможно. О себе написать почти нечего. В моей жизни не происходит ничего интересного и, видимо, уже никогда не произойдет. Я как старик, у которого есть только одни воспоминания. Мое
