Немцы - Ирина Александровна Велембовская
Лаптев вернулся с пожарища грязный и мокрый. Татьяна только ахнула, а теща бросилась топить баню.
— Как Люська выросла! — заглянув в качку, удивился Лаптев.
— Мы ее кашей вчера кормили, — сообщила Нюрочка. — А Петьку Штреблева в лес увезли, к отцу.
Не успел Лаптев вымыться в бане, как за ним прислали из штаба батальона. Он допил чай и ушел. Вернувшись домой к вечеру, он быстро собрался и с ночным поездом выехал в Свердловск.
— Вот уж жизнь! — ворчала теща. — С семьей побыть некогда! Поехал опять по вагонам вшей собирать!
Лаптев вернулся через три дня. Теща опять погнала его в баню.
— Ты что улыбаешься? — с любопытством спросила Татьяна, когда он, красный и распаренный, уселся за стол. — Аль по займу выиграл?
— Рад, что дома, вот и улыбаюсь, — загадочно подмигнув ей, ответил Лаптев.
Когда собрались спать, Татьяна шепнула мужу:
— Мне бы тебе слова два сказать надо…
Лицо у нее было озабоченное, и он насторожился.
— С Аркашкой опять чего-нибудь?
— Нет, я насчет Тамарки… Знаешь, я ведь неспроста ее в Карелино угнала. А теперь жалко… Она, Петя, в немца влюбилась, в этого… в Штребеля, который с ребенком… А тут Сашка Звонов мне житья не дает. Свадьбу к осени ладят. Как мне быть с ними, Петя?
Лаптев задумался.
— Тамару жалко. Сколько времени в лесу одна с немцами работает! А Штребль парень красивый, высокий, как не влюбиться? Ну, ничего, погоди, скоро, может быть, этот вопрос сам собой разрешится.
В Свердловске Лаптев получил приказ готовить транспорт в Румынию, поэтому и вернулся домой такой довольный. Но даже жене ничего не сказал. Сообщил только в штабе батальона да старосте лагеря Веберу, строго-настрого приказав держать эту новость в секрете. Однако немцы по счастливому лицу своего старосты сразу догадались, что произошло какое-то важное и радостное событие. Вебер на их вопросы ничего не отвечал, лишь кивал головой, пряча улыбку, из чего нетрудно было догадаться, что скоро будут отправлять домой. Все терялись в догадках: кого же отпустят теперь? Среди интернированных почти не было больных, не было и маленьких детей, кроме ребенка Штребля.
Лаптев просмотрел все списки интернированных и поставил возле некоторых фамилий таинственные крестики. Большая часть этих крестиков приходилась на фамилии женщин, и вообще крестиков было очень много. Добрый Вебер не сумел скрыть и этого. Немки сделались сами не свои, работать совсем не могли, только все перешептывались друг с другом.
Как только Лаптев появился в лагере, они окружили его, принялись плакать и, несмотря на отчаянное сопротивление Лаптева, пытались ухватить его руку, чтобы поцеловать.
— Скажите нам правду, господин лейтенант! Отпустите нас к детям, милый, хороший, замечательный господин офицер!
Крестьянки повалились на колени. Лаптев совсем растерялся.
— Встаньте, встаньте вы, пожалуйста! Да, да, скоро поедете домой. Руку-то мою пустите! Эх, какие глупые! Руку-то зачем целовать? Этого еще не хватало!
Наконец магические крестики возле фамилий, поставленные Лаптевым, обрели ясные очертания: домой отправляли всех женщин, а также мужчин — венгров, румын, чехов. Всего уезжало более двухсот пятидесяти человек. Это было вдвое больше, чем прошлой осенью. Теперь никого не страшили слухи «о шахтах Донбасса»: еще зимой пришли из Румынии письма. Все добрались живыми и здоровыми, и только один из бёмов, приехав домой, съел слишком много вареной грудинки и помер.
Счастливый носился по лагерю Чундерлинк и каждому по секрету сообщал, что против его фамилии тоже стоит крестик. Он был чех, всю жизнь проговоривший на немецком языке. Уезжал венгр Иоганн Хорват. С ним ехала и его хорошенькая Нелли.
— Что же ты молчишь, Рудольф? — удивленно спросил Раннер Штребля, когда весть о новой отправке дошла и до лесорубов. — Ты же вполне можешь считать себя венгром. Много ли в тебе немецкой крови?
— Ты почти прав, — мрачно ответил Штребль. — Моя мать была венгеркой, ходил я в венгерскую школу. Думаю я почти всегда по-венгерски, хотя говорю по-немецки. А то бы меня русские совсем не поняли. Но мой отец все-таки был немцем. Удивляюсь я: что это все пытаются доказать, что они не немцы? Где же наше национальное достоинство?
— Да ну тебя! — отмахнулся Раннер. — Я назвал бы себя хоть чертом, лишь бы поехать домой. Ведь все же спешат увидеть жен, родителей, детей! Тебе хорошо рассуждать — тебя дома никто особенно не ждет.
— Да, мне хорошо, у меня все здесь, — Штребль зло усмехнулся.
Вечером он играл с сыном. Петер лежал на кровати и ловил палец отца, который тот то протягивал, то отдергивал. Мальчишке шел пятый месяц, и он становился день ото дня все забавнее. Штреблю пришлось теперь самому возиться с ним — всех женщин увезли в лагерь для отправки.
— Ну, товарищ по несчастью, не пора ли тебе спать? — спросил он, когда возня с сыном стала его утомлять, — на твоем месте я бы только и делал, что спал.
За окнами загремели колеса повозки, и через минуту в барак зашел Колесник.
— Собирайся со всем барахлом, — велел он Штреблю. — И парня бери. Засветло чтобы нам в лагерь поспеть.
Штребль оторопел.
Через полтора часа он со спящим Петером на руках и мешком за плечами входил в ворота лагеря. Его встретил Ёзеф Вебер. Он осторожно взял ребенка и нежно прижал к себе.
— Скоро мы увидим наш Банат, Рудольф. Благодари сына — если бы не этот малыш, тебе бы не скоро удалось попасть домой.
Штребль молчал. Он думал только о том, как бы ему увидеть Тамару. Транспорт уходил завтра в ночь, следовательно, в его распоряжении оставалось больше суток… Он оглянулся на ворота лагеря — они были заперты на засов. Уйти незамеченным было сложно. Да и куда идти?
Он понес Петера во второй корпус. Взбудораженные немки не спали, они готовились к отъезду, что-то зашивали, укладывали в чемоданы, прихорашивались перед маленьким зеркалом, переговариваясь счастливыми голосами. Увидев Петера, маленькая Фрони радостно заулыбалась и сразу же уложила мальчика на свою постель, со всех сторон подоткнув одеялом.
Штребль вышел в пустой темный двор. Было холодно от резкого ветра. Если бы он только знал, где ее найти! Ни расстояние, ни холод не страшили его, но куда он мог пойти, когда ворота лагеря были на запоре? Хотелось выть от безысходности. Оставалась лишь последняя надежда на то, что Тамара завтра сама приедет, чтобы проститься. Не может она не знать, что его увозят… С этой мыслью Штребль пошел спать, но долго лежал с открытыми глазами. Странное дело: он почти
