Тамара Каленова - Университетская роща

— Вот же тебе!

Прошла минута — и из короба:

— А коли так, и вези ж сам таперь ты меня в часть…

Крылов миновал перекресток, на котором в немой сцене подле короба застыл, словно индюк-дурка, городовой, и свернул в рощу через малую калиточку возле клиник.

Ботаника его ремесло. Но жизнь больше ремесла, говорят французы. И они правы. Никто, даже самый увлеченный в мире человек, сосредоточенный всецело на одном предмете, не в состоянии не замечать окружающей жизни. Крылов не был исключением. Уличная сценка показалась ему знаменательной.

Ощущение всеобщего неблагополучия, подобно обручу, обхватывало душу все туже. Что-то уж больно много виноватых становилось в родимой отчизне… Крестьяне, ремесленники, интеллигенты, заводо-фабричный люд… Кто только не проследовал за последние годы через Томск! Во время летнего рекоходства, до самых октябрьских морозов, шли и шли арестантские баржи. Сколько их? Кто считал… Участились забастовки на томских фабриках. Власть называет их уголовщиной, шабашем, а рабочие именуют стачкой. Протест бездействием, «лежанием на снегу», прекращением извечного для человека трудового обряда оказался столь заразительным, что от рабочих перекинулся даже к хозяевам, к промышленникам. Алтайские и томские виноторговцы тоже недавно объявили… стачку, желая установить двойную цену на ведро водки. И установили-таки!

Тюрьмы переполнены. В больницах люди лежат вповал.

Неспокойно и в университете. Отголоски профессорского противостояния все еще слышны в академически-белых стенах. В Доме общежития обыски: ищут какие-то недозволенные книги, брошюры. Студенты-отличники, не так давно с жаром писавшие сочинения на тему «Значение реформ Петра Великого» или «Влияние монгольского ига на историю России», теперь слагают прокламации: «Долой полицейскую цензуру в высших учебных заведениях!». В ответ — воспитательное давление…

Давеча вон разбирали на совете инспекторов и преподавателей поведение студентов. Зачитывали объяснительные и доносы.

«Я сидел в театре, — пишет студент второго курса Соколин. — Подошел билетер и вызвал к приставу Аршаулову. Этот последний заявил, что полицмейстер просит меня удалиться из театра, так как я одет не по форме, добавив, что китель есть форма обыденная, и что в театре в нем нельзя. Я со своей стороны сказал, что из театра не уйду, а назавтра объяснюсь с инспектором».

Красноречивы и донесения тех лиц, которые призваны «у заслонки стоять».

«Честь имею довести до сведения господина инспектора студентов Императорского университета, что вчерашнего числа в день рождения Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны, в театр Королёва во время представления студент II курса Георгий Яковлевич Соколин явился в кителе и, несмотря на мое замечание, пробыл в театре одно действие, во время которого был пропет гимн «Боже, Царя храни…»

«Честь имею довести до вашего сведения… что Громов Ипполит явился вчера в общежитие в вышитой белой рубашке и студенческой фуражке…»

«Честь имею довести до вашего сведения… что в ночь на сегодняшнее число студент Михаил Брызгалов нанес оскорбление постовому городовому, стоявшему на Александровской улице, за что был доставлен в полицейский участок. Как мне частно известно, студенты собирались в доме Неведрова на Черепичной улице…»

«Честь имею довести… что студент Клавдиан Завилейский привлекается к дознанию за имение и хранение стихотворений, заключающих в себе оскорбительные выражения, относящиеся к Священной Особе Государя Императора, что предусмотрено 245 ст. Уложения о Наказаниях…»

«Честь имею довести… что студенты Императорского университета вели себя непозволительно, а именно, — уговорившись устроить скандал артистке г-же Фрид, при каждом ея появлении на сцене свистели. Во время представления на сцену имели быть брошены веники…»

Честь имею, честь имею… Нельзя было петь на томских улицах после девяти часов вечера, хранить стихотворения, ходить в вышитой рубашке… К чему все это могло привести? «Излишнее сдавливание чревато взрывом», — любил говаривать физик Николай Александрович Гезехус, первый университетский ректор.

Раньше Крылов как-то не особенно задумывался над всем этим. Трудился, веровал в бальзамическое средство — в работу. Нынче это средство стало что-то плохо помогать.

Конечно же, глаза его многое видели. И это уличное столкновение мужика с городовым показалось ему глубоко символичным.

Все острее, упорнее становится скрытое и явное противоборство между народом и властью. Власть пытается впрячь народ в некую упряжь, бьет, хватает за шиворот. Народ, в свою очередь, сопротивляется, как умеет, хотя бы и улегшись наземь…

Тропинка вывела его к мостику через Игуменку, неширокий замерзший ручей, некогда бывший малой речкой, затем на расчищенную аллею, и Крылов зашагал быстрее. Захотелось поскорей очутиться в оранжереях. Может быть, успокоит живой запах теплой земли… В мозгу словно круг из раскаленных углей разложен. Говорят, в Болгарии существует древний обычай хождения по огню. Собираются люди каждый год в начале июня на праздник Константина и Елены, и на деревенской площади начинается нестинарство, хождение босыми ногами по горящим углям. Не все, разумеется, способны к этому, многие жестоко обжигали ступни… А те, кто могут, рассказывают, что идти по страшному кругу нужно быстро-быстро, мелкими шажками, будто лететь…

По горячим мыслям быстро-быстро, без боли, не пробежишь.

Крылов преодолел малый подъем на территории ботанического сада и заметил возле оранжереи знакомые-презнакомые сани, устланные белой арзамасской кошмой. Обрадовался: ну, наконец-то выздоровел «сибирский соловей», дорогой Василь Васильич, коль скоро прислал к теплицам свою знаменитую повозку!

Не сразу Крылов сошелся со своим новым начальством, экстраординарным профессором Василием Васильевичем Сапожниковым. Тому было много причин. И то, что он заступил на должность после Коржинского. И то, что прибыл из Москвы. Кроме того, Сапожников защитил в Казани докторскую диссертацию на тему «Белки и углеводы зеленых листьев как продукты ассимиляции», а перед этим в Москве подготовил в лаборатории Тимирязева магистерскую — «Образование углеводов в листьях и передвижение их по растению» — явный уклон в химию, что, по мнению Крылова, являлось отступлением от чистой ботаники.

И однако же все это было бы ничего, ежели бы не характер Сапожникова. Полная противоположность человеческих качеств, которые обычно нравились Крылову. Громогласный, подвижный, как магнитная стрелка на шпильке, нетерпеливый и малоусидчивый, хватающийся за несколько дел сразу, новый профессор увлекался театром, музыкой, живописью. Любил танцевать, петь. Обожал острые приключения. Не довольно ль для одного человека? Нет? Так вот же — он еще знал наизусть «Евгения Онегина», массу анекдотов и забавных историй, молниеносно сходился с людьми. Одним словом, он показался Крылову ненормально жизнерадостной личностью, совершенно не знакомой с дурным расположением духа. Ужель возможно постоянно пребывать в подобной беспечальности? Нет ли здесь позы, актерства, умелой маски?

Сапожников привез с собою много коллекций, наглядных пособий — почти все они были в неразобранном, хаотическом виде. Свалил на длинном препараторском столе в Гербарии и, торжествующе улыбаясь, развел руками:

— Вот мое приданое, Порфирий Никитич! Разберите, голубчик, а то мне недосуг.

Ему, видите ли, недосуг…

Крылов посмотрел на «приданое» воспаленными от недосыпания глазами, прикинул, во что ему обойдется подобная расклассификация, потом ответил, не скрывая усталости:

— Рад стараться, господин профессор.

Сапожников оглушительно захохотал, приняв его слова за остроумную шутку. Рад стараться… Как в армии! Обнял Крылова за плечи и, доверительно заглядывая в глаза, сказал с убеждением:

— Веселый вы человек, Порфирий Никитич! Мы с вами непременно сойдемся!

И укатил куда-то, будто на шариках.

Наступили будни.

С утра до вечера в университетских кабинетах и аудиториях звучал сильный баритон нового профессора ботаники. Его голос проникал отовсюду, сквозь стены и потолки. Казалось, будто человек вышел из долгой немоты и все никак не мог наговориться. А когда начались лекции, за Василием Васильевичем укрепилась слава «златоуста».

Он рушил всяческие традиции, сложившиеся до него. Во-первых, объявил на свои лекции всеобщий и свободный доступ. И к нему повалили медики, юристы, городские жители, не говоря уж о вольнослушателях и студентах всех курсов и групп.

Во-вторых, он превратил аудиторию в филиал оранжереи, сопровождая каждую лекцию обилием цветущих растений, отчего помещение выглядело всегда ярко и празднично и побуждало слушателей к повышенному вниманию.