Александр Войлошников - Пятая печать. Том 2

— Ах, извините, — говоришь, смущаясь, — не доглядел я за этим проказником! У него своя голова, которой он день и ночь про вас думает!

Что дальше будет, не знаю, но предполагаю: с ходу по тыковке не звякнут — прическу пожалеют…

Вот и у меня: только начну думать о чем-нибудь пристойном, так соображалка любую мыслЮ на похабель поворачивает.

О горнем помышляйте, а не о земном (Кол.3:2)

советовал мой любимый и очень уважаемый Апостол Павел. А я?!. Не человек, а придаток к размножалке! Как тут жить в пехоте, если от любой самой абстрактной мысли этот «конец» в штаны упирается, шагать не дает?!

Наконец-то, угомонились парни. Счастливый обладатель пикантного трофея прячет «сувенирчик из Европы» в солдатский сидорок: все в хозяйстве сгодится! Удивительные штучки-дрючки таскают солдаты в сидорочках, промасленных концентратами и ружейной смазкой. Но уверен я: нет фронтовика, который хотя бы символично имел бы предметы из знаменитых дурацких афоризмов: «Каждый солдат носит в ранце маршальский жезл!» или «Плох солдат, если в ранце его нет генеральских эполет!» Не верю я, что такие благоглупости сочиняли Наполеон и Суворов! Они-то, профи, знали: нет у солдата ни в ранце, ни в мечтах маршальских жезлов и генеральских эполет. Такая мулька не для солдат, а для штабных прохвостов. А ведь с точки зрения сочинителя таких дурных афоризмов — никудышние мы солдаты: навоевались — по самое не балуй! Домой хотим! Домой!!! К ба-абам…

Конец репортаж 27

Репортаж 28

Возмездие

Ибо закон возмездия всего угоднее Богу, — сказал граф Монте-Кристо.

Тот же день.

29 апреля 1945 г.

Возраст — 18 лет.

Сотня км на юго-запад от Вены.

Дорога свернула к реке. За мостиком — дорф. Под указателем Мariendorf, как Аленушка на камушке, сидит ротный. Не грустит. Нас ждет. С утра ехал он впереди батальона на виллисе комбата, дружка по училищу. Хорошо ехал: в багажнике виллиса ящик коньяка. И поют канареечки песни строевые в душах отцов-командиров…

— Р-рота-а! — протяжно выпевает разрумяненный ротный. — Стой! Гей, славяне, под-тянииись! По четыре становииись! Через дорф пройти с песней! Как положено победителям!!! — Тут под ротным земля накренилась, его повело в кювет. И он спешит передать командование:

— Старший сержант, принять командование парадом… Победы!

Акимов резво выбегает на обочину, базлая с ходу:

— Рррота-а-а! Рравня-айсь! Смиррр-но! На прра-о! Шаго-ом ыррш! Ррыс, два-а-а! Ррыс, два-а-а! Пулеметчики-и! А вам чо? Особое приглашение?! Где оружие? Воротнички-и!! Мать перемать! За-астегнуть воротнички!! Па-адтянуть ремни! Па-адтянуться! Носы от пупков ааатар-вааать! Мать вашу перемать! Выше головы держать! Рррыс, два-а! Чо позагибались?! Рраспустили жопы на пол-Европы!! Рразогнуться! Подобраться! Ррыс, два-а! Но-ожку! Тверже ножку! Ррыс, два-а! За-апева-ай!

Схватив с повозки карабин и дегтяря без диска (так он полегче и ловчей), я и Леха догоняем роту, заполняя последнюю шеренгу. Перед нами в лад качаются охомученные скатками пропотевшие спины. Качаются мерно, согласованно, как в грозном ритуальном танце. Пахнет привычно душноватым запашком родной роты, старательно печатающей шаг.

— Ррыс, два-а! Ррыс, два-а!..

Бух! Бух! Бух! Бух!.. — бУхает по дороге сотня, окованных железом, разбуханных фрицевских прохорей. Бухают в монотонном ритме пехотной поступи тяжелой от своего могущества. Тут не хухры-мухры, не просто «уныло бредущее стадо малахольных кашеедов», как ласково называл нас прежний старшина. Сила прет! Боевая единица — рррота! Хотя нас всего полроты… Дорф безлюден. Это кажется. Знаем, что жители дорфа, как тараканы, по щелям заныкались. И десятки глаз из укромных мест наблюдают за нами, сравнивая с мужьями и сыновьями, которые так же самоуверенно бУхали сапогами, уходя на войну.

Только мы бухаем прохорями не уходя, а возвращаясь с войны, бухаем по их земле австрийской, бесцеремонно оглашая их дорф нашей, русской, песней! И в этом две большие разницы между нами и ихними, когда-то бравыми, мужичками. И прячутся от нас тещи, матери и жены тех, кто ушел на войну из этого дорфа. И под ритмичное буханье сапог полсотни российских глоток лихо горланят пустословную солдатскую «ПерепетУю» из недоброй памяти голодных и холодных учебок. И подхваченная разухабистым ритмом, молотит российская полурота австрийскую дорожную щебенку сотней немецких прохорей.

Так поцелуй же ты меня, Перепету-уя,Я тебя так безумно люблю-у! Раз, два!Для тебя, чем угодно риску-уя…Сакану, сакану, сакану!

— А-атставить песню! Почему зад не поет? Подтянуться заду и петь! Сакуете, пулеметчики! Ррраспустились?! Ррыс, два-а! Ррыс, два-а! — старается Акимов, выслуживается за вчерашний прокол. — Ррота-а… запева-ай!

Обниму я тебя, как обмо-откою,

Как винтовку к груди я прижму — эх-ма!

В твои губки прямою наво-одкою

Поцелуев полсотни…

…вдруг! — по спине — холодок тревожный… а за спиной — стремительно нарастающий гул, а в брюхе спазм… от запоздалой команды:

— Во-оздух!

Заполошный крик прессует время в жуткий миг: из-за поворота ущелья, завалясь на крыло, падает на роту стремительный мессер!! Вот уж, не скажи, как повезло…

Снижается… Приближается… Ух, ты-ы-ы… кранты??!

Хоть круть, хоть верть, вот же она — смерть!!!

Беззащитное какое… неуклюжее тело… такое большое!

Черт побери, а ноги, будто прилипли к дороге!

Небесный Отец, неужто — конец?!!

Нет, нет, нет!!.

В кювет!!!

Это не мысли, это вихрь ужаса крутанулся в рванине из мыслей парализованного сознания! И я, как в страшном сне, отталкиваюсь! Отталкиваюсь!!. Изо всех силенок отталкиваюсь!!! — проскальзывающими на щебенке, непослушными ногами, а медлительное, как у моллюска, тело каждой клеточкой рвется изо всех сил в сторону, в кювет, с этой беспощадно открытой дороги, едва-едва сдвигая с места ноги! А бронированная летучая громадина, испачканная коричневым маслом, нарастает стремительно… и падает, падает, мир затемнЯ… на меня! на меня!! на меня!!!

Гулкая злая дробь крупнокалиберных пулеметов заглушает надсадный рев могучего мотора, в уши врезается по-женски пронзительный крик обезумевшей лошади, понесшей повозку! Злые фонтанчики брызг от дорожной щебенки ближе!.. ближе!!. Боже!!! В тот же миг, когда, отпрыгнув от жутко оскаленной лошадиной морды, достигаю я спасительного кювета, хлестко стегает меня щебенкой, накрывает тенью от самолета и…

— Ма-а-а!!! — истошно кричит кто-то из моего нутра, кричит дико, бессмысленно, как в кошмаре. Мир рррушится сверху, с оглушительным ревом мотора, грохотом крупнокалиберных пулеметов, пронзительным криком лошади, и…

…А почему тьма и тишина-а??. Тишина напряженная, как струна натянутая… вот-вот сейчас и… и — ничего.

— Тьфу, мать твою… — отплевываюсь я, вытирая кюветную грязь с лица и выглядываю вслед мессеру, безмятежно улетающему в синь небесную. Выглядываю из-под чего-то, закрывшего весь белый свет. И интересуюсь из-под лежащей на мне пятипудовой (вместе с сидорочком) Лехиной туши, недвижной… вот те на!.. Да неужто! — бездыханной???

— Это ты, Лех?

— Я-а-а… — бодро оживает Лехин пятипудовый организм.

— А я подумал, самолет на меня упал! А ты чо на мне разлегся? С удобствами!.. Места в кювете мало?!

Вполне живой, невредимый Леха помогает мне выбраться и очиститься от мерзкой кюветной жижи. Рядом крутится колесо перевернутой повозки. Бьется в смертной муке лошадь, пытаясь встать. С натужным хрипом выдыхает кровавыми пузырями трудную лошадиную жизнь… по ее дергающемуся серому лошадиному боку расползаются багровые пятна… А по дороге в разных позах, жутко неподвижно лежит несколько человеческих тел, странно чужих, не знакомых: не сразу узнаешь тех, кто внезапно выпадает за грань бытия.

Это — Попов. Только что, запуская пальцы в мой кисет, балаганил он что-то изысканное, вроде: «Разрешите бумажку, чтобы вашего табачку закурить, а то у меня огонька нет и поужинать негде!» — и подмигивал озорно. И улыбался он, радуясь концу войны, солнышку, махорочке… а солнышко все так же светит… и война-то вот-вот… а Попова — нет! И бочатки, недолговечная трофейная штамповочка, тикают на холодеющей руке Попова, пережив его жизнь, еще более короткую. И кажется, не он это, не Попов, а кто-то другой… неподвижный, бездыханный…

А вот — Фролов… не спроста ему такой сон привиделся…

А это — невероятно: ротный!!! Всю войну на передке и в пехоте! Вот-вот война закончится, как говорят, де юре. И после того, как отгремят парадные салюты и все радостно отпразднуют, кто в компашках, кто без, но все обязательно отпразднуют окончание войны, после этого праздничного дня, полного планов и надежд на прекрасное послевоенное будущее, придет одинокой учительнице на Рязанщине страшное письмо-похоронка, где за бездушными помпезно казенными словами откроется ужасное, неприемлемое для разума материнского, известие о том, что ее единственного сына, Володи, уже нет… совсем нет!.. и ни-ког-да не будет!!!..