Алексей Эйснер - Человек с тремя именами: Повесть о Матэ Залке
Раза два в неделю Лукач ездил из-под Саседона в «Гайлорд» к Кольцову за новостями и последними советскими газетами. Однажды он встретился у него с Вальтером, спросил, не осталось ли у него в бригаде венгров, но тот, ласково погладив ладонью свою бритую голову, глазом не моргнув, соврал, что никаких венгров у него нет, да и в помине никогда не было. Лукач хладнокровно выслушал его, а дня через три отправился нанести ему прощальный визит, поскольку Четырнадцатая прочно оставалась на Центральном фронте. Уже посмотрев на часы и попросив не поминать лихом, он извинился, что не поверил было на днях, когда услышал от генерала Вальтера, будто у него нет ни одного мадьяра. Однако сейчас совершенно точно установлено, что ни одного мадьяра в Четырнадцатой и в самом деле нет. Вальтер остро взглянул на гостя, но, увидев на лице его детское чистосердечие, удовлетворенно кивнул, еще не зная, что это было неопровержимой истиной, поскольку брезентовый грузовичок, приняв в условленном месте пять выполняющих альбасетские указания «перебежчиков», уже мчался в несусветную глушь за Саседоном.
— Так ингуши и чечены похищают своих будущих жен, всегда с их согласия,— просветил Лукач своего адъютанта на обратном пути.
Утром, в последнее воскресенье месяца, перед предстоящим отбытием формируемой дивизии в еще неизвестном направлении, к Белову и Петрову приехали проститься два болгарских инженера, присланных в Мадрид из Москвы для помощи в налаживании производства современных армейских прожекторов. У обоих, как и у всех, имелись и настоящие и здешние фамилии, но обычно их называли вошедшим в болгарский язык турецким словом «баджанаки», так как старший из двух был «баджанаком», то есть кумом Белова: еще до эмиграции они поженились на сестрах. За машиной баджанаков следовало еще одно «коче», в котором прибыл Савич в сопровождении секретарши ТАСС, научившейся вполне сносно объясняться по-русски, хорошенькой испанки Габриэлы. И сразу же выяснилось, что явился Савич не просто так, а поздравить генерала Лукача с только что прошедшим сорок первым днем рождения, о котором никто из штабных и не подозревал. Несмотря на возражения смутившегося генерала, было решено придать миновавшему событию обратную силу.
Погода стояла по-испански безоблачная, но в горной местности не по-испански нежаркая, поэтому и гости и хозяева пожелали провести празднование в горах, «на лоне природы», как, следуя своей любви к старомодным литературным словосочетаниям, выразился Белов. Новый интендант бригады майор Отто Флаттер попросил час на подготовку всего необходимого для скромного пикника, что, однако, вдвое скорее обеспечил запасливый Беллини.
Вскоре три автомобиля выехали за ворота дворца и осторожно двинулись по извилистой каменистой дорожке к показанной на карте речке, омывающей подножье горы. По прибытии выяснилось, однако, что река эта всего-навсего обросший ивняком прозрачный и прохладный ручей в шесть шагов шириной и глубиной не больше полуметра. Но все остальные предвкушения не были обмануты. За ручьем тянулись покрытые травой холмы, а над ними возвышалась скалистая гора с романтическими руинами на вершине. По склонам ближайшего холма паслись козы и овцы под надзором тощего небритого пастуха, «пастора» по-испански, с библейским посохом, но в кургузом городском пиджачке.
Оставив машины на левом берегу, все, перепрыгивая с камня на камень, перебрались через ручей и расположились на правом, более высоком и зеленом бережку. Пастух за скромное количество песет охотно согласился уступить приезжим сеньорам упитанного козленка, за которого вдохновенно взялись баджанаки, и очень скоро он начал печься на самодельном вертеле из молоденькой ивы над благоухающим костром.
После обильного обеда участники его долго поднимались в гору и, достигнув замка, снимались на фоне грандиозных стен, сложенных из неровных циклопических плит. Весь день проходил в радостном и одновременно лирическом настроении. Веселые разговоры и шутки сменялись хоровым пением любимых Лукачем украинских песен или задорных мадьярских, которые он пел соло, а припев подхватывали Отто Флаттер и Мигель Баллер, или еще пронзительно грустных болгарских, в унисон исполняемых балканским квартетом. Кончив петь, пускались в воспоминания о ярких и опасных приключениях, пережитых одними в дремучей тайге, а другими — в «септембрийском» восстании двадцать третьего года.
Внезапно из-за гор на авиационной скорости вылетела и, закрывая небо, начала пухнуть сизая туча. Постепенно она чернела, по ней заметались голубые молнии, и оттуда страшно загрохотало, словно там шла массированная бомбежка. Через мгновение на развалины набросился валящий с ног горячий вихрь, и тут же с неимоверным шумом сверху обрушился настоящий водопад. За несколько секунд все промокли не то что до нитки и не до костей даже, но до самых внутренностей. Одежда, особенно форменная, вмиг набухла и мешала двигаться. К счастью, падающая с неба вода была почти теплой и вдруг иссякла так же внезапно, как полилась. Когда наконец удалось спуститься по скользким камням в долину, оказалось, что вместо ручья по ней, рыча, несется широкая и глубокая рыжая река; вероятно, она и была показала на картах. Всем, кроме Габриэлы, которую рыцарственный Савич перенес на руках, пришлось после недавнего душа еще и окунуться до пояса в пенящийся грязный поток. Впрочем, двойное это омовение никому не испортило настроения.
По возвращении во дворец все немедленно переоделись, но если для офицеров это было совсем несложно, то Габриэла, элегантный Савич и баджанаки стали похожи ни потерпевших кораблекрушение; миниатюрная Габриэла в волочившемся по полу черном шелковом платье Пакиты и с распущенными волосами напоминала послушницу какого-то монашеского ордена.
За турецким кофе празднование продолжалось, только под влиянием Савича постепенно переключилось с музыки на литературу. Он вдруг взялся читать стихи глуховатым своим голосом, умело оттеняя разнообразие их ритмов, сквозь которые проступала пронизанная и чувством и мыслью неповторимая лирика петроградских поэтов начала века. Общее благодушие и свойственное умным людям уважение к культуре да и расположение к исполнителю обеспечили ему даже шумные аплодисменты. Польщенный Савич, повернувшись к Лукачу, предложил ему отметить день рождения хотя бы временным возвращением к своей второй, основной и мирной, профессии и рассказать что-нибудь «из себя». К удивлению присутствующих, Лукач согласился. Отодвинув от себя чашечку с кофейной гущей на дне и нетронутую рюмку коньяка, он объявил, что попробует пересказать давно напечатанный рассказ «Яблоки», который уже несколько лет как задумал переписать заново. И, не жеманясь, он заговорил на своем русском языке, к которому окружающие привыкли так, что уже не замечали ошибок.
Довольно скоро определилось, что несложный, в общем, рассказ о вкусе надкушенного в тяжкий час поражения незрелого, до щемления в скулах кислого яблока и другого, сорванного спелым, душистого и сладкого, главное же, съеденного в радостном ощущении победы, тем не менее отличался целомудренной сдержанностью и детальной продуманностью замысла. И едва стих гул общего одобрения, как после краткой паузы заговорил Савич:
— Мне, товарищ генерал, как вам известно, знакомо ваше литературное имя. Но до сегодня я имел лишь весьма общее представление о написанном вами. И потому, прослушав вашу новеллу, не могу не выразить своего удивления и даже восхищения. Вы не только испанский генерал, вы настоящий писатель. Вам есть что сказать, и вы понимаете, как это сделать. Однако вы ведь пишете по-венгерски. Кто же переводит вас?
— Это главная моя беда,— серьезно ответил Лукач.— Сам. С помощью машинистки.
В последних числах апреля выросшую вдвое бригаду передислоцировали еще дальше к югу, но не вдоль валенсийского шоссе, а опять в сторону от него, да и от других больших дорог. Лукач со штабом и вспомогательными службами, а также эскадрон осели в глубоко тыловом винодельческом и виноторговом местечке Меко, батальоны же комбриг упрятал еще глубже — к ним вели лишь пыльные колеи, выбитые в почве высоченными крестьянскими двуколками, когда, до верха нагруженные мешками с зерном или винными бочками, они караванами по четыре пли по пять тянулись из этой глуши к Мадриду, а на мешках или на бочках обязательно спали возницы, больше, чем в себе, уверенные в маленьких осликах, тоже в постромках семенящих впереди и ведущих куда надо двух или трех запряженных цугом мулов.
Первого мая на утрамбованной площадке, перед въездом в местечко, состоялся парад эскадрона и всех нестроевых служб. В полном составе на нем присутствовал штаб. Ровно в десять Лукач верхом на гнедом коне в сопровождении Ивана Шеверды подскакал к повзводно выстроившимся кавалеристам, объехал их и шеренги подсобных подразделений, повернув, остановился против штаба и здесь произнес по-русски краткую, но полную внутренней энергии речь. Адъютант, стоя рядом с его левым стременем, выкрикивал ее, фразу за фразой, на французском.
