Юзеф Крашевский - Гетманские грехи
Из различных намеков и недомолвок ротмистра, Паклевский догадался, что все это было делом рук прекрасной Лели. Она перетянула дядю на свою сторону, она через него убедила отца дать своих людей на помощь Паклевскому, она же в конце концов отправила старого Шустака в Борок, чтобы он вытащил оттуда Теодора и уговорил его действовать. Ротмистр был в полном подчинении у нее.
Добрый старик так принял к сердцу все это дело, что не отказался даже разыграть вначале маленькую комедию, правда, не долго продолжавшуюся, но очень его тяготившую.
Решено было, что Теодор поедет вместе с ротмистром в Пшевалки, куда понемногу будут съезжаться и остальные заговорщики из тех шляхтичей, которых им удалось уговорить участвовать в этом деле.
В Божишках, по уверению ротмистра, было не более двадцати людей, вооруженных скверными ружьями, заржавленными саблями и дубинками с металлическими наконечниками. Была там и одна старая пушка, но она могла принести больше вреда тем, кто вздумал бы стрелять из нее, чем предполагаемым врагам.
Обитатели Божишек жили в полной беспечности, не ожидая ниоткуда нападения. В усадьбе находился сам подкоморий, его супруга, двое старших сыновей и слуга. Ротмистр для успокоения Теодора, который боялся, как бы не произошло кровопролития, давал ему клятву, что Кунасевичи сдадутся при первом же выстреле, а слуги тоже не будут сопротивляться, и самое большее, что может случиться, несколько человек набьют себе шишки.
Шустак был так уверен в правоте своего мнения, что не слушал никаких возражений и беспрестанно повторял:
– Положись во всем на меня, мне уже случалось участвовать в наезде на Речицу, а другой раз на Городище. Я был ротмистром и беру командование на себя…
На другой день егермейстерша, несмотря на свою слабость, встала с постели, потому что ей непременно хотелось увидеть этого спасителя, в которого она с трудом верила. Ротмистр легко завоевал ее расположение, но не выдал своих планов и твердил ей только одно, что он от всей души сочувствует Теодору и непременно поможет ему. Шустак так торопил с отъездом, что они в тот же день выехали в Пшевалки, деревеньку, которую ротмистр уже много лет арендовал у князя-воеводы, несмотря на то, что был в плохих отношениях с Несвижем из-за Богуша, виленского подвоеводы.
В Пшевалке, расположенной среди лесов, был огромный фольварк, в свое время построенный для гетмана Радзивилла в стиле охотничьего домика; ротмистр, сделавшись здесь хозяином, все переиначил по-своему.
Всех своих слуг он вырядил в полувоенное одеяние, все шло здесь, как на полковой службе, все подчинялись строгой дисциплине, но старого пана любили крепко. К обеду и ужину собирались под звуки труб, охотой занимались с увлечением, оружия было много, псы великолепные, в погребах множество всевозможных вин и во всем полный достаток; жизнь была здесь широкая и обильная, но простая и скромная. Баб тоже было немало и, может быть, слишком много для усадьбы старого холостяка, но все они были по большей части стары и непривлекательны. Не успел хозяин со своим гостем приехать в Пшевалки, как во все стороны поскакали гонцы с приглашениями принять участие в охоте.
Разослали гонцов и к таким соседям, которые никогда не брали ружья в руки, но так как у ротмистра было всегда весело и кормили хорошо, то каждый охотно ехал для компании. В назначенный день, как начали съезжаться кареты, тарантасы, брички, дрынды и даже телеги, так до самого полудня, казалось, и конца этому не будет. Завтрак с утра стоял на столе, а об охоте не было и речи. В полдень подали обед, который продолжался до позднего вечера, хотя блюда давно стояли пустые, и беседа велась за бутылками и рюмками. Так досидели до ужина. Здесь очень искусно inter pocula и как бы случайно, разговор коснулся Кунасевича. Хорошо подобранные гости не знали какими словами назвать его. Ротмистр заметил тогда, что шляхта осрамит себя, если позволит ему обижать сироту-племянника. Все согласились с этим. Тут только Шустак представил им Паклевского в качестве обиженного и нуждавшегося в их поддержке, потихоньку прибавив, что генерал согласился дать несколько десятков вооруженных людей.
Тогда все стали давать шляхетское обещание действовать заодно с Шустаком и Паклевским. Начали припоминать различные темные делишки подкомория: как он содрал с одного крупную сумму, а от другого оттянул по суду кусок леса, у третьего забрал землю и т.
Д. Нашлось множество обиженных им, готовых отомстить ему и с жаром изъявлявших свое согласие. Словом, все шло как по маслу, и ротмистр опасался только одного: как бы союзники не проговорились перед кем-нибудь раньше времени. Чтобы предотвратить это, он решил на ближайший срок назначить день совместного выступления, в зависимости от обещанной помощи генерала.
Для шляхты, среди которой вряд ли нашелся бы хоть один, который в своей жизни не участвовал бы сам в каком-нибудь наезде или не имел какого-нибудь приятеля или родственника, подстреленного или раненого в одном из таких нападений, все это было самым обычным делом, давно установившейся шляхетской традицией, но Теодору это предприятие казалось чудовищным. Воспитанный уже в других понятиях о законности и справедливости, он смотрел на готовившееся нападение, как на преступление, в котором он должен был принять участие. Его мучила мысль, что кто-нибудь из семьи тетки мог находиться в доме, на который готовилось вооруженное нападение.
Ротмистр смеялся над его простодушием.
– Ах, ты мой добрый, честный и невинный кавалер! – говорил он, слушая эти речи. – Подумай только о том, что они первые захватили твою деревню armata mana. Они же знали, что им могут отплатить тем же.
Я ручаюсь тебе, что тетя упорхнет вовремя; кузены тоже удерут со всех ног, и не прольется ни одна капля крови.
Чем больше приближался роковой час, тем большее беспокойство овладевало Паклевским, так что ротмистр подумывал уже о том, не оставить ли его в Пшевалке. Но Теодор решил разделить опасность со всеми остальными и не согласился остаться.
Постановили собраться на другой день к вечеру в лесу под Божишками. Ротмистр так весело и живо всем распоряжался, что заражал своей веселостью и других.
Мы уже описывали великолепную усадьбу покойного воеводича, которому, вероятно, и не снилось, чтобы его имение могло сыграть когда-нибудь роль осажденной крепости. Подкоморий завладел им при помощи небольшой кучки людей и, зная положение Паклевских, нисколько не боялся, что они могут отнять у него добычу.
Дворовые люди воеводича, вынужденные признать нового владельца, исполняли его волю; ксендз-каноник, против которого был особенно неприязненно настроен подкоморий, убежал задним выходом через сад; разбежались и некоторые слуги, но часть осталась. Весь этот наезд произошел без всякого кровопролития и был только облит чернилами и припечатан манифестом; но так как подкоморий все же допускал возможность отступления, то он решил вытянуть из Божишек, что только будет можно.
И вот постепенно начали перевозить оттуда все, что поценнее, в соседнюю усадьбу Кунасевича.
Подкоморий с женой и двумя старшими сыновьями сидел здесь, как у Бога за печкой, особенно теперь, когда настала весна, и не надо было отапливать весь дворец, что требовало больших расходов; в доме были заняты всего несколько комнат.
Так как скупость покойного воеводича наводила на мысль о скрытых капиталах, то немедленно после занятия усадьбы начались тщательные поиски по всем углам в надежде на какой-нибудь клад. Нашлось немало тайных помещений, но все они оказались пустыми, и тогда возникли подозрения, что ксендз-каноник в интересе Паклевских отослал скрытно капиталы куда-нибудь в монастырь на сохранение.
Супруги Кунасевичи, жившие до сих пор в старом деревянном доме и без особых удобств, находили дворец довольно приятным для жилья. Он начинал нравиться и самому Кунасевичу, который охотно показывал его гостям и повторял при этом, что он уж не выпустит его из своих рук.
Прошло несколько месяцев и, убедившись в том, что никакой опасности и препятствия во владении имением не грозит, подкоморий совершенно успокоился, а на протесты судебной власти отписывался пространно, не жалея чернил и бумаги.
– Это, сударь мой, голыши, – говаривал он, – а у нас без денег шагу ступить нельзя. Пусть себе протестуют, мне-то что? В усадьбу я их все равно не пущу! Завещание было написано в ту пору, когда воеводич был уже не в здравом рассудке. Его продиктовал ему обиженный на меня каноник, нельзя даже ручаться и за то, что подпись настоящая, а не поддельная.
Так утешал подкоморий себя и других. Жена его выражала в начале готовность отдать сестре одну деревеньку, чтобы не умереть с голода; но впоследствии муж убедил ее, что воля покойного должна быть для них священна. И притом как-то все так складывалось, что имущества было ровно столько, чтобы поделить его на всех детей.
