Павел Шестаков - Омут

— Нам было бы плохо?

— Ужасно! Просто ужасно. Мы были бы рабами, прикованными к галере. Безо всякой надежды спастись, бежать с каторги…

— Куда?

— Куда угодно. Послушай! Ведь все, что советует мама и этот Воздвиженский, полная чушь. Приспособиться? Влачить жалкое существование париев, илотов? Ни за что! Послушай! Это мое последнее слово. Есть возможность получить большие деньги. Большие!

— Да зачем они нам? Лавку заведем?

— Нет! Не лавку. Ты только послушай и пойми! Здесь нечего делать. Это все безумно. Большевистская затея… она безумна!

Юрий так разгорячился, что сам походил на невменяемого.

— Народ так не думает.

— Да, народ поверил, и в этом трагедия. Ее нужно пережить. Если мы будем богаты, мы сможем перебраться за границу. И там переждать. Понимаешь, переждать несколько лет, пока безумие пройдет, пока народ повяжет сумасшедших.

Таня слушала тихо. Мысль сказать о ребенке уже прошла. Ее нельзя было доверить этому человеку с лихорадочным блеском в красивых и неумных глазах.

«Только мой ребенок, только мой…»

— Вы все ничего не понимаете. Даже Максим…

— Я и не хочу больше ничего понимать. К черту политику! Я говорю о деньгах.

— Кто же тебе даст деньги?

Она сказала и тут же пожалела о своем вопросе. Зачем ей это? Никуда бежать она не думала. Она не могла дважды предать своего ребенка.

— Я возьму их сам. Ты только должна поверить.

— Это совместимо с твоими принципами? Убеждениями?

— Я не приемлю этой жизни. Вот главный принцип.

— А совесть? Это чистое дело?

— О какой чистоте можно говорить после семи лет войн!

— Ах, вот что… И ты можешь… способен взять… чужое. Ограбить, может быть, или убить?

— Не смей! Не смей так говорить со мной. Ты истерзала всю мою молодость своими требованиями, претензиями.

— Наверно, ты прав по-своему. Я не хотела. Мы разные люди, и ребенок не мог принести нам счастья.

— Счастья нужно добиться.

— Поступай, как находишь нужным.

— А ты? Ты оставляешь меня?

— Жизнь нас разводит.

Он схватился за голову:

— Но почему? Столько лет…

— Всему на свете есть предел. И любви, и страданию.

— Больше тебе сказать нечего?

— Спаси тебя бог, Юра.

Последняя нитка оборвалась, и боль сразу притупилась.

В булочную Юрий пришел вскоре после ухода Техника, спустился в подкоп, повозился там немного — днем они не работали — и поднялся, закапав ладонь стеарином.

— Помойте, — предложила Софи, — я солью вам.

И набрала воды в кружку.

— Мы почти у цели, — сказал он, намыливая руки.

— Какой цели, Юра? Вы верите в победу?

Он выпрямился и взял полотенце.

— Если честно, я начал сомневаться. Народ ослеплен.

— Вы по-прежнему любите народ?

— Я верил в народ, как в святыню. Но теперь, когда народ смирился с большевиками, породил новых обывателей…

— А мы сидим в норе…

— В норе?

— Вчера тут по полу бегала крыса.

— Вы испугались?

— Нет. Мы посмотрели друг на друга, и она ушла. Может быть, она пожалела меня.

— Не говорите так. Нам нужна сила духа.

Он машинально провел пальцами по щеке и вспомнил, что два дня не брился.

— Я, кажется, зарос. Знаете, у меня было объяснение…

— С кем?

Юрий не нашелся, как назвать Татьяну.

— С вашей невестой?

— Она мне не невеста.

— Вы поссорились?

— Больше того.

— Расстались? Неужели расстались? Почему?

— Зачем я ей? Она из рабочей семьи. Они будут строить социализм.

— Но вас так многое связывало.

— Даже ребенок. У нас был ребенок. Он умер. Кощунственно говорить так, но это случилось к лучшему.

— Не говорите!

— Почему же не говорить правду? Все было. Все. Пасха, аромат южной ночи. Белые акации. Чистый мальчик, влюбленный первый раз в жизни. Гимназистка в белом фартуке, нежная и строгая. И ничего больше нет — ни девушки, ни ребенка, ни любви…

Он снова провел пальцами по щеке.

— Жаль, что нет бритвы. Бритва — незаменимая вещь. Можно вскрыть вены, вспороть врагу живот или побриться…

— У меня есть бритва.

Софи достала продолговатый футляр с золингеновской бритвой.

Юрий потрогал лезвие:

— Прекрасная сталь. Остра, как… бритва. Нужен еще кипяток.

— Я поставлю на спиртовке.

— Спасибо. У вас все есть. Может быть, и для меня глоток спирта найдется?

— Конечно.

— Выпьем вместе?

— Иногда я позволяю себе снять тяжесть с души. Хоть немного.

Она согрела воду и достала флакон с притертой пробкой.

Юрий присел к маленькому столику, на котором стояло зеркало, и провел помазком по щеке.

— Не порежьтесь. В комнате довольно темно.

— В окопах приходилось бриться и ночью. Особенно перед боем. Ведь бой — как любовь. В гробу и с женщиной нужно лежать чистым.

— Только не в гробу! — воскликнула она, вспомнив весну и глухой стук там, внизу, куда опускались веревки могильщиков.

Юрий провел полотенцем по щеке.

— Софи!

— Не говорите ничего, не надо! Пейте…

Он положил бритву на столик и выпил.

— Если бы я встретил вас раньше!

— Раньше мы принадлежали другим..

— Неужели… поздно?

— Все ушло…

— Нет. Не может быть. Может быть, осталось… немного… счастья… для нас…

Она очнулась и не поверила.

— Это ты? Со мной? Мой? — шептала она с закрытыми глазами, осторожно касаясь его лица, рук, плечей. — Значит, не все ушло? Осталось… для нас?

Он привлек ее и положил ее голову себе на грудь.

— Какое счастье слышать, как бьется твое сердце.

В зашторенной комнате было полутемно. На столике тускло светилась бритва, которую Юрий не успел сложить в футляр. В полу чернела яма погреба.

Постепенно реальность вернулась.

— Мне страшно смотреть в это подземелье.

— Осталось немного, Соня.

— Он убьет нас, эта мразь. Он даже товарищей выдал чекистам.

— Значит, мы должны убить его раньше.

— Раньше нельзя. Он приведет человека, который может вскрыть сейф… медвежатника. Мы сами не сможем.

— Значит, убьем потом.

— Ты сможешь?

— Я же солдат.

— Я тоже, я смогу, если мы будем вместе.

— Нас никто не разлучит.

— Никогда?

— Никогда.

— Только бы вырваться. Но придется пролить кровь. Еще раз. Сейчас мне это отвратительно. Хотя это и не человек.

— Это будет в последний раз. Мы перешагнем через это и… и очистимся. Отдадим эти побрякушки и уйдем…

— Отдадим?

— Конечно, отдадим. Ведь это не наше, это чужое, грязное, в крови… — Юрий приподнялся в кровати. — Но кому это принадлежит? Прежних владельцев уже не разыщешь, большевики не владельцы. Ну а кто следующий? Пусть не Техник. А кто лучше? Те, кто сожжет все это в бенгальском огне проигранной войны? Или промотает в кабаках, там или тут, какая разница!

— Что ты говоришь! — прошептала она, понимая, о чем идет речь.

— Почему же не наше? Почему не мы? Мы, которые, как кроты, ползут под землей, чтобы сунуть руки в огонь и выгрести жар, кому?!

— Нет.

— Да! Да! Это я тебе говорю, твой муж, не по бумажке, которую нам выдали, а перед богом.

— Ты… мой…

— Да, Соня, да. Жизнь невыносима и беспощадна, и мы погибнем, если ничего не сделаем для себя. Мы обязаны. Я обязан. Перед тобой…

— Но придется…

— Я готов на все. Для тебя. Или вместе выживем, или вместе погибнем.

— Ты обезумел!

— Пусть! Все рухнуло, все священные своды. Потоп… Волны захлестывают и несут неумолимо. Так будем вместе до конца… До Арарата.

Она хотела сказать, что волны несут их не к чистой вершине, а в темный омут, но не сказала.

— О, Юра…

На время они снова обо всем забыли, а когда пришли в себя, у нее больше не было сомнений.

— До Арарата или до смерти, любимый…

До смерти Софи оставалось меньше двух часов. А пока она встала и направилась к Барановскому, чтобы узнать все подробности его ближайших намерений.

Юрий остался и незаметно для себя задремал…

Техник отпер дверь своим ключом, вошел, огляделся в тишине и увидел Юрия в постели.

— Спишь, милый? — спросил он и почувствовал, что не владеет собой.

Юрий протер глаза и улыбнулся:

— Устал.

— Ты, кажется, выполнял супружеские обязанности?

Юрий нахмурился:

— Попрошу без пошлостей.

— Значит, и тут меня околпачивали…

— Что это ты?.. Я прошу объясниться.

— Да, пора. Сейчас ты мне объяснишь…

И Техник вытащил пистолет.

— Что с тобой?..

— Молчать! Спрашиваю я. Где твоя белогвардейская шлюха?

— Не смей! — криком на крик ответил Юрий.

А Техник перешел на шепот:

— Я все смею. Я уже преступил все, что мог… И вы, дерьмо, меня… водить за нос? Встань, гнида!