Дмитрий Мережковский - Юлиан Отступник
Удары заступа заглушались шумом ветра в деревьях.
Вдруг раздался крик, подобный плачу больного ребенка.
Высокий вздрогнул и остановился.
— Что это?
— Сила нечистая! — воскликнул низенький, выпучив от ужаса зеленые кошачьи глаза и вцепившись в одежду товарища. — Ой, ой, не покидай меня, дядюшка!..
— Да это филин. Эк перетрусили!
Огромная ночная птица вспорхнула, шурша крыльями, и понеслась вдаль с долгим плачем.
— Бросим, — сказал высокий. — Все равно не загорится, — Как может не загореться? Дерево гнилое, сухое, — с червоточиной; тронь-рассыплется. От одной искры вспыхнет. Ну, ну, почтенный, руби-не зевай!
И с нетерпением низенький подталкивал высокого.
— Теперь солому в дыру. Вот так, еще, еще! Во славу Отца и Сына и Духа Святого!..
— Да чего ты юлишь, вьешься, как угорь? Чего зубы скалишь? -огрызнулся высокий.
— Хэ, хэ, хэ,-как же не смеяться, дяденька? Теперь и ангелы ликуют в небесах. Только помни, брат: ежели попадемся,-не отрекаться! Мое дело сторона… Веселенький запалим огонечек. Вот огниво — выбивай.
— Убирайся ты к дьяволу! — попробовал оттолкнуть его высокий. — Не обольстишь меня, окаянный змееныш, тьфу! Поджигай сам…
— Эге, на попятный двор?.. Шалишь, брат!
Низенький затрясся от бешенства и вцепился в рыжую бороду гиганта.
— Я первый на тебя донесу! Мне поверят…
— Ну, ну, отстань, чертенок!.. Давай огниво! Делать нечего, надо кончать.
Посыпались искры. Низенький для удобства лег на живот и сделался еще более похожим на змееныша. Огненные струйки побежали по соломе, облитой дегтем. Дым заклубился. Затрещала смола. Вспыхнуло пламя и озарило багровым блеском испуганное лицо исполина Арагария и хитрую обезьянью рожицу маленького Стромбика. Он похож был на уродливого бесенка; хлопал в ладоши, подпрыгивал, смеялся, как пьяный или сумасшедший.
— Все разрушим, все разрушим, во славу Отца и Сына и Духа Святого! Хэ, хэ, хэ! Змейки, змейки-то, как бегают! А?.. Веселенький огонек, дядюшка?
В сладострастном смехе его было вечное зверство людей — восторг разрушения.
Арагарий, указывая в темноту, произнес:
— Слышишь?..
Роща была по-прежнему безлюдной; но в завывании ветра, в шелесте листьев чудился им человеческий шепот и говор. Арагарий вдруг вскочил и бросился бежать.
Стромбик уцепился за край его туники и завизжал пронзительно:
— Дяденька! Дяденька! Возьми меня к себе на плечи.
У тебя ноги длинные. А не то, если попадусь — донесу на тебя!..
Арагарий остановился на мгновение.
Стромбик вспрыгнул, как белка, на плечи сармата, и они помчались. Маленький сириец крепко стискивал ему бока дрожащими коленями, обвивал шею руками, чтобы не свалиться. Несмотря на ужас, неудержимо смеялся он безумным смехом, тихонько взвизгивая от шаловливой резвости.
Поджигатели миновали рощу и выбежали в поле, где пыльные тощие колосья приникли к сожженной земле. Между тучами, на краю черного неба, светлела полоса заходящей луны. Ветер свистал пронзительно. Скорчившись на плечах гиганта, маленький Стромбик со своими кошачьими зеленоватыми зрачками походил на злого духа или оборотня, оседлавшего жертву. Суеверный ужас овладел Арагарием: ему вдруг почудилось, что не Стромбик, а сам дьявол, в образе огромной кошки, сидит у него за плечами и царапает ему лицо, и визжит, и хохочет, и гонит его в бездну.
Гигант делал отчаянные прыжки, отбиваясь от цепкой ноши; волосы встали у него дыбом, и он завыл от ужаса.
Чернея двойною огромною тенью на бледной полосе горизонта, мчались они так, по мертвому полю, с пыльными колосьями, приникшими к сожженной и окаменелой земле.
В это время, в опочивальне антиохийского дворца, Юлиан вел тайную беседу с префектом Востока, Саллюстием Секундом.
— Откуда же, милостивый кесарь, достанем мы хлеба для такого войска?
— Я разослал триремы в Сицилию, Египет, Апулию — всюду, где урожай, — ответил император. — Говорю тебе, хлеб будет.
— А деньги?-продолжал Саллюстий.-Не благоразумнее ли отложить до будущего года, подождать?..
Юлиан все время ходил по комнате большими шагами; вдруг остановился перед стариком.
— Подождать! -гневно воскликнул он.-Все вы точно сговорились. Подождать! Как будто я могу теперь ждать, и взвешивать, и колебаться. Разве галилеяне ждут? Пойми же, старик; я должен совершить невозможное, я должен возвратиться из Персии страшным и великим, или совсем не возвращаться. Примиренья больше нет. Середины нет.
Что вы говорите мне о благоразумии? Или ты думаешь, Александр Македонский благоразумием победил мир? Разве таким умеренным людям, как ты, не казался сумасшедшим этот безбородый юноша, выступивший с горстью македонцев против владыки Азии? Кто же даровал ему победу?..
— Не знаю,-отвечал префект уклончиво, с легкой усмешкой. — Мне кажется, сам герой…
— Не сам, а боги!-воскликнул Юлиан.-Слышишь, Саллюстий, боги могут и мне даровать победу, еще большую, чем Александру! Я начал в Галлии, кончу в Индии, Я пройду весь мир от заката до восхода солнечного, как великий Македонец, как бог Дионис. Посмотрим, что скажут тогда галилеяне; посмотрим, как ныне издевающиеся над простой одеждой мудреца посмеются над мечом римского кесаря, когда вернется он победителем Азии!..
Глаза его загорелись лихорадочным блеском. Саллюстий хотел что-то сказать, но промолчал. Когда же Юлиан снова принялся ходить по комнате большими беспокойными шагами, префект покачал головой, и жалость засветилась в мудрых глазах старика.
— Войско должно быть готово к походу, — продолжал Юлиан.-Я так хочу, слышишь? Никаких отговорок, никаких промедлений. Тридцать тысяч человек. Армянский царь Арзакий обещал нам союз. Хлеб есть. Чего же больше? Мне нужно знать, что каждое мгновение могу я выступить против персов. От этого зависит не только моя слава, спасение Римской империи, но и победа вечных богов над Галилеянином!..
Широкое окно было открыто. Пыльный жаркий ветер, врываясь в комнату, колебал три тонких огненных языка в лампаде с тремя светильнями. Прорезая мрак неба, падучая звезда сверкнула и потухла. Юлиан вздрогнул: это было зловещее предзнаменование.
Постучали в дверь; послышались голоса.
— Кто там? Войдите, — сказал император.
То были друзья-философы. Впереди шел Либаний; он казался более напыщенным и надутым, чем когда-либо.
— Зачем пришли? — спросил Юлиан холодно.
Либаний стал на колени, сохраняя надменный вид.
— Отпусти меня, август! Долее не могу жить при дворе. Каждый день терплю обиды…
Он долго говорил о каких-то подарках, денежных наградах, которыми его обошли, о неблагодарности, о своих заслугах, о великолепных панегириках, которыми он прославил римского кесаря.
Юлиан, не слушая, смотрел с брезгливою скукою на знаменитого оратора и думал: «Неужели это тот самый Либаний, речами которого я так зачитывался в юности? Какая мелочность! Какое тщеславие!» Потом все они заговорили сразу: спорили, кричали, обвиняли Друг Друга в безбожии, в лихоимстве, в разврате. пускали в ход глупейшие сплетни;-это была постыдная домашняя война не мудрецов, а прихлебателей, взбесившихся от жиру, готовых растерзать друг друга от тщеславия, злобы и скуки.
Наконец, император произнес тихим голосом слово, которое заставило их опомниться:
— Учители!
Все сразу умолкли, как испуганное стадо болтливых сорок.
— Учители,-повторил он с горькой усмешкой,-я слушал вас довольно; позвольте и мне рассказать басню.У одного египетского царя были ручные обезьяны, умевшие плясать военную пиррийскую пляску; их наряжали в шлемы, маски, прятали хвосты под царственный пурпур, и когда они плясали, трудно было поверить, что это не люди. Зрелище нравилось долго. Но однажды кто-то из зрителей бросил на сцену пригоршню орехов. И что же?
Актеры разодрали пурпур и маски, обнажили хвосты, стали на четвереньки, завизжали и начали грызться из-за орехов. — Так некоторые люди с важностью исполняют пиррийскую пляску мудрости — до первой подачки. Но стоит бросить пригоршню орехов— и мудрецы превращаются в обезьян: обнажают хвосты, визжат и грызутся. Как вам нравится эта басенка, учители?
Все безмолвствовали.
Вдруг Саллюстий тихонько взял императора за руку и указал в открытое окно.
По черным складкам туч медленно расползалось колеблемое сильным ветром багровое зарево.
— Пожар! Пожар! -заговорили все.
— За рекой,-соображали одни.
— Не за рекой, а в предместье Гарандама!-поправляли другие.
— Нет, нет,-в Гезире, у жидов!
— Не в Гезире и не в Гарандама, — воскликнул кто-то с тем неудержимым весельем, которое овладевает толпою при виде пожара,-а в роще Дафнийской!
— Храм Аполлона!-прошептал император, и вдруг вся кровь прихлынула к сердцу его.
— ГалИлеяне! — закричал он страшным голосом и кинулся к двери, потом на лестницу.
— Рабы! Скорее! Коня и пятьдесят легионеров!
