Дмитрий Мережковский - Юлиан Отступник
Пресвитер заключил беседу нижайшим поклоном, со смирением, в котором чувствовалось неодолимое упрямство.
— Да будет воля твоя, могущественный август! Мыдети, ты — отец. В Писании сказано: всякая душа властем предержащим да повинуется: несть бо власть, аще не от Бога…
— Лицемеры!-воскликнул император.-Знаю, знаю ваше смирение и послушание. Восстаньте же на меня и боритесь, как люди! Ваше смирение-ваше змеиное жало. Вы уязвляете им тех, перед кем пресмыкаетесь. Хорошо сказал про вас собственный Учитель ваш. Галилеянин: горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь выбеленным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты. — Воистину наполнили вы мир гробами выбеленными и нечистотой! Вы припадаете к мертвым костям и ждете от них спасения; как черви гробовые, питаетесь тленом. Тому ли учил Иисус?
Повелел ли ненавидеть братьев, которых называете вы еретиками за то, что они верят не так, как вы? -Да обратится же на вас из уст моих слово Распятого: горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры! Змии, порождения ехидны, как убежите вы от осуждения в геенну?
Он повернулся, чтобы уйти, как вдруг из толпы вышли старичок со старушкой и повалились ему в ноги. Оба в опрятных бедных одеждах, благообразные, удивительно похожие друг на друга, с хорошенькими свежими лицами, в которых было что-то детски-жалобное, с лучистыми добрыми морщинками вокруг подслеповатых глаз, напоминали они Филемона и Бавкиду.
— Защити, кесарь праведный!-заторопился, зашамкал старичок. — Домик есть у нас в предместьи у подошвы Ставрина. Жили мы в нем двадцать лет, людей не обижали. Бога чтили. Вдруг намедни приходят декурионы…
Старичок всплеснул руками в отчаяньи, и старушка всплеснула: она подражала ему невольно каждым движением.
— Декурионы приходят и говорят: домик не ваш.Как не наш? Господь с вами! Двадцать лет живем.-Живете, да не по закону: земля принадлежит богу Эскулапу, и основание дома сложено из камней храма. Землю вашу отберут и возвратят богу.-Что же это? Смилуйся, отец!..
Старички стояли перед ним на коленях, чистые, кроткие, милые, как дети, и целовали ноги его со слезами.
Юлиан заметил на шее старушки янтарный крестик.
— Христиане?
— Да.
— Мне хотелось бы исполнить просьбу вашу. Но что же делать? Земля принадлежит богу. Я, впрочем, велю заплатить вам цену имения.
— Не надо, не надо!-взмолились старички.-Мы не о деньгах: мы к месту привыкли. Там все наше, каждую травку знаем!..
— Там все наше, — как эхо, вторила старушка,свой виноградник, свои маслины, курочки и коровка, и свинка, — все свое. Там и приступочка, на которой двадцать лет сидим по вечерам, старые кости греем на солнце…
Император, не слушая, обратился к стоявшей поодаль испуганной толпе:
— В последнее время осаждают меня галилеяне просьбами о возвращении церковных земель. Так, валентиане из города Эдессы Озроэнской жалуются на ариан, которые будто бы отняли у них церковные владения. Чтобы прекратить раздор, отдали мы одну часть спорного имущества нашим галльским ветеранам, другую казне. Так поступать намерены и впредь. Вы спросите: по какому праву? Но не говорите ли вы сами, что легче верблюду войти в игольное ушко, чем богатому в царствие Божие. Вот видите ли, а я решил помочь вам исполнить столь трудную заповедь. Как всему миру известно, превозносите вы бедность, галилеяне.
За что же ропщете на меня? Отнимая имущество, похищенное вами у собственных братьев, еретиков, или у эллинских святилищ, я только возвращаю вас на путь спасительной бедности, прямо ведущий в царствие небесное…
Недобрая усмешка искривила губы его.
— Беззаконно терпим обиду! — вопили старички.
— Ну, что же, и потерпите! — отвечал Юлиан. — Вы должны радоваться обидам и гонениям, как тому учил Иисус.
Что значат эти временные страдания в сравнении с вечным блаженством?..
Старичок не приготовлен был к такому доводу; он растерялся и пролепетал с последней надеждой:
— Мы верные рабы твои, август! Сын мой служит помощником стратега в дальней крепости на римской границе, и начальники довольны им…
— Тоже галилеянин? -перебил Юлиан.
— Да.
— Ну вот, хорошо, что ты сам предупредил: отныне галилеяне, явные враги наши, не должны занимать высших должностей в Империи, особенно военных. Опять и в этом, как во многом другом, более согласен я с вашим Учителем, чем сами вы. Справедливо ли, чтобы суд римским законам творили ученики Того, Кто сказал: «не судите, да не судимы будете», или, чтобы христиане принимали от нас меч для охраны Империи, когда Учитель предостерегает: «взявший меч — от меча погибнет», а в другом месте столь же ясно: «не противься злому насилием!» Вот почему, заботясь о спасении душ галилейских, отнимаем мы у них и римский суд, и римский меч, да вступят они, с тем большею легкостью, беззащитные и безоружные, чуждые всего земного, в царствие небесное!..
С немым внутренним смехом, который теперь один только утолял его ненависть, повернулся он и быстрыми шагами пошел к Аполлонову храму.
Старички всхлипывали, протягивая руки:
— Кесарь, помилуй! Мы не знали… Возьми наш домик, землю, все, что есть у нас,-только сына помилуй!..
Философы хотели войти вместе с императором в двери храма; но он отстранил их движением руки:
— Я пришел на праздник один: один и жертву богу принесу.
— Войдем, — обратился он к жрецу. — Запри двери, чтобы не вошел никто. Procul este profani! Да изыдут неверные!
Перед самым носом друзей-философов двери захлопнулись.
— Неверные! Как вам это нравится?-проговорил Гаргилиан, озадаченный.
Либаний молча пожал плечами и надулся.
Юний Маврик, с таинственным видом, отвел собеседников в угол портика и что-то прошептал, указывая на лоб:
— Понимаете?..
Все удивились.
— Неужели?
Он стал считать по пальцам:
— Бледное лицо, горящие глаза, растрепанные волосы, неровные шаги, бессвязная речь. Далее — чрезмерная раздражительность, жестокосердие. И наконец, эта нелепая война с персами, — клянусь Палладою, да ведь это уже явное безумие!..
Друзья сошлись еще теснее и зашептали, засплетничали радостно.
Саллюстий, стоя поодаль, смотрел на них с брезгливой усмещкой.
Юлиан нашел Эвфориона внутри храма. Мальчик обрадовался ему и часто, во время богослужения, заглядывая императору в глаза, улыбался доверчиво, как будто у них была общая тайна.
Озаренное солнцем, исполинское изваяние Аполлона Дафнийского возвышалось посередине храма: тело-слоновая кость, одежда — золото, как у Фидиева в Олимпии.
Бог, слегка наклоняясь, творил из чаши возлияние Матери Земле с мольбой о том, чтобы она возвратила ему Дафну.
Налетела легкая тучка, тени задрожали на золотистой от старости слоновой кости, и Юлиану показалось, что бог наклоняется к ним с благосклонной улыбкой, принимая последнюю жертву последних поклонников — дряхлого жреца, императора-богоотступника и глухонемого сына пророчицы.
— Вот моя награда, — молился Юлиан, с детскою радостью,-и не хочу я иной, Аполлон! Благодарю тебя за то, что я проклят и отвержен, как ты; за то, что один я живу и один умираю, как ты. Там, где молится чернь,бога нет. Ты — здесь, в поруганном храме. О, бог, осмеянный людьми, теперь ты прекраснее чем в те времена, когда люди поклонялись тебе! В день, и мне назначенный Паркою, дай соединиться с тобою, о, радостный, дай умереть в тебе, о, Солнце. — как на алтаре огонь последней жертвы умирает в сиянии твоем.
Так молился император, и тихие слезы струились по щекам его, тихие капли жертвенной крови падали, как слезы, на потухающие угли алтаря.
В Дафнийской роще было темно. Знойный ветер гнал тучи. Ни одной капли дождя не падало на землю, сожженную засухой. Лавры трепетали судорожно черными ветками, протянутыми к небу, как молящие руки. Титанические стены кипарисов шумели, и шум этот был похож на говор гневных стариков.
Два человека осторожно пробирались в темноте, вблизи Аполлонова храма. Низенький, — глаза у него были кошачьи зеленоватые, видевшие ночью, — вел за руку высокого.
— Ой, ой, ой, племянничек! Сломим мы себе шею гденибудь в овраге…
— Да тут и оврагов нет. Чего трусишь? Совсем бабой стал с тех пор, как крестился!
— Бабой! Сердце мое билось ровно, когда в Гирканийском лесу хаживал я на медведя с рогатиной. Здесь не то!
Болтаться нам с тобой бок о бок на одной виселице, племянничек!..
— Ну, ну, молчи, дурак!
Низенький снова потащил высокого, у которого была огромная вязанка соломы за плечами и заступ в руке.
Они подкрались к задней стороне храма.
— Вот здесь! Сначала заступом. А внутреннюю деревянную обшивку руби топором, — прошептал низенький, ощупывая в кустах пролом стены, небрежно заделанный кирпичами.
Удары заступа заглушались шумом ветра в деревьях.
Вдруг раздался крик, подобный плачу больного ребенка.
