Лев Жданов - Царь Иоанн Грозный
– В самом деле, пойдем! – предложил кто-то.
– Идем, идем! – повторил за всеми ходжа.
И медленно двинулись в темноте эти черные, неясные призраки людей, направляясь к землянке-сакле Керима, вырытой недалеко от городской стены.
Чем дальше подвигались все, тем больше волнение овладевало ими. Даже ходжа почувствовал, что посох так и ходит в его привычной руке и не сразу нащупывает в темноте дорогу.
Вот затемнела землянка Керима.
Он не решается сам подойти к ней. Тогда один из спутников, бледный как полотно, такой же бледный, как и все остальные сейчас, – осторожно растворяет темную, повисшую доску, заменяющую дверь.
В землянке темно. Из нее так и пахнуло сырым, промозглым, подвальным воздухом.
– Видите, я говорил! – произносит ходжа, начиная немного овладевать собой. – Ничего. Войдемте в эту дыру, чтобы лучше убедиться… Входи, крот, в свое жилище.
– Я… я… – бормочет Керим и пятится назад, словно пес, почуявший привидение.
Волосы на голове встают у него дыбом…
И все сразу заражаются безотчетным ужасом бедняка, но все-таки, пересилив себя, входят за ходжой в землянку. Тихо, темно, как в могиле… И вдруг случилось что-то непостижимое! Какой-то неясный свет стал проливаться со всех сторон… В углу обозначилась пылающая печь, жерло которой полно румяными хлебами. Онемели голодные, потрясенные люди… Вот и стол, как говорил Керим, а на нем чудной работы графин с кристальной водой… И кровать царская с меховой подстилкой, и на ней сидит старик…
Высокий, мощный, с белой бородою… Совсем как описал его Керим. И старик этот заговорил… Не видят друг друга вошедшие, не слышат своего испуганного дыхания, но ясно видят и слышат старика… Грозно звучат слова его:
– Не противьтесь царю Ивану Московскому. Он погубит вас всех! Час близок, судьба велит: покоритесь, чтобы не погибнуть!
И только отзвучали слова, как все исчезло. Снова тьма и могила-землянка кругом…
В ужасе кинулись прочь трепещущие люди, разбежались во все стороны, заражая десятки и тысячи других своим ужасом, передавая о чуде, какое «видели своими глазами, да еще всей толпой»!
Ходжа прямо во дворец кинулся, добился, чтобы его допустили к Эмиру-Кулла-Шерифу, к главному мулле, и рассказал, чему был свидетелем.
Испытующе посмотрел мулла на ходжу.
– Нет, не подкуплен… вон как трясется, словно в лихорадке! Бледен, как призрак!
И, помолчав, мулла произнес:
– Нет Аллаха, кроме Аллаха, и Магомет пророк его. Чары это все неверных московов… Молчи и никому не говори о том, что видел!
Отпустил ходжу, сам к царю, к молодому хану Эддин-Гирею идет.
Измученный дневной тревогой и объездом крепости, заснул Эддин-Гирей. Разметался могучим, стройным телом на мягких подушках постели, а головой лежит на груди у любимой жены своей, крымской царевны Гюль-Джемаль.
Бледное, истомленное лицо хана и во сне словно озабочено. А молодая царица не спит, сторожит сон любимого мужа. Широко раскрыты большие, черные глаза с миндалевидными, синеватыми белками, среди которых фосфорически светятся сильно увеличенные зрачки взволнованной, истомленной и бледной красавицы. Чутко ловит она слухом малейшие звуки, таинственные и неожиданные, какие всегда раздаются ночью в старых покоях. А дворец – старинное здание. Чуть ли не первым ханом казанским, братоубийцей и отцеубийцей Махмутеком, построен лет сто тому назад.
Тревожно спит, изредка даже вздрагивает и слабо стонет во сне Эддин. Слезы тихо проступают на красивых, газельих глазах ханши, и она не отирает их, шевельнуть рукой боится, чтобы не потревожить сон измученного страдальца хана, супруга своего. Скатываются слезы одна за другой по бледным щекам на подушку, а Гюль-Джемаль тихо, неслышно почти шепчет:
– Махлай… махлай! Усни, усни, мой повелитель. Газы (воин) непобедимый! Пусть Алла тебе сил и здоровья пошлет… Спи, мой красавец!
И шелест этих сердечных заклинаний словно повлиял на спящего: он меньше тревожится во сне, дыхание стало спокойнее, ровнее.
Вдруг за дверью послышались сдержанные голоса, звякнуло оружие янычара, охраняющего вход извне; быстро поднялся с полу дремавший в самом покое евнух ханского гарема.
Дверь распахнулась, и в полуосвещенной горнице, на пороге обрисовалась чья-то высокая фигура.
Затрепетала Гюль-Джемаль от предчувствия новой беды, а хан уже вскочил, кинулся к ятагану и к тяжелым итальянским пистолетам, лежавшим всегда наготове у ложа, и с криком:
– Измена? Рубите гяуров! Ко мне, мои сеиды! Ко мне, джигиты! – готов был ринуться вперед.
Но его остановил знакомый голос Эмира Кулла-Шерифа. Духовный вождь мусульман внушительно заговорил:
– Приди в себя, хан, успокойся. Нет никакой измены. Это я иду к тебе, по делу важному…
Тяжело дыша, остановился Эддин. Крупные капли холодного пота струятся по лицу, по вискам. Крепко стиснутые зубы раскрылись, и хриплым голосом переспросил хан:
– Ты это правда, святой отец? А мне приснилось…
– Что приснилось тебе, сын мой?
– Вздор! – совершенно овладев собой, произнес хан, стараясь загладить впечатление трусости, какою была отмечена только что миновавшая сцена. – Мертвецы мне снились. Будто все прежние ханы казанские собрались в тронном зале, страшные, скелеты голые, но с венцами царскими на головах и с буздыганами, с чеканами и скипетрами в руках… И стали они меня на трон сажать… Посадили, а сами вьются хороводом кругом, кости стучат… И поют: «Пробил час! Искупится кровь, пролитая Махмутеком-отцеубийцей. Новый царь владеет юртом… царь Московский…» И кланяются мне. Я огляделся, а я – больше не я… Другой вместо меня… И чужим голосом я спросил у скелетов: «А где ж Эддин-Гирей, хан казанский?!» Захохотали скелеты и завыли: «Нет его! Мы изменой подкрались, схватили, убили его! Вот он где!» Гляжу: склеп раскрылся в стене, а там – я же, но только скелетом лежу… а на шее шнурок… и сорвал я шнурок, выскочил из склепа… раздвоился словно… И тот, что на троне, царь Иван – это я… И в виде скелета на мертвецов я же бросился, хотел им за измену отомстить. Вдруг слышу звон оружия… Вскочил спросонья и… сам не помню, что уж закричал наяву. Прости, отец.
– Моя вина, сын мой. Ненароком вошел в поздний час. Все мы теперь не свои… А сказать надо тебе. Время не терпит. Рассвет близко. Муэдзинам скоро пора и в месджиды идти, на минареты подыматься… Слушай, что случилось…
И рассказал мулла хану о видении толпы людей, с ходжою во главе.
Еще больше омрачился хан. Сидит молчит. Гюль-Джемаль, схватив покрывало, закуталась, забилась в дальний угол постели широкой и холодеет от ужаса.
– Слышал ли, сын, что я говорю?
– Слышал, отец. Что же делать?
– На чары – надо молитвой отвечать. Чтобы народ видел, что бьемся мы, при помощи Аллаха, с наваждением гяуров. Чуть народ проснется, к мечетям тронется на ранней на заре, надо послать духовенство и дервишей всех, какие в городе, пусть на стенах соберутся городских в разных местах… Пусть на площадях явятся… Их молитвы и хороводы священные, кружение неистовое хорошо на чернь влияют, веру зажигают в народе… Да и враги, я знаю, опасаются этих дервишей и шаманов из Сибири дальней, тех вот, которые с Азизой, с третьей ханшей султана Сафа-Гирея, сюда прибыли еще… Пусть ворожат, колдуют, молятся… Небо и ад пусть помогают нам против неверных собак!
– Хорошо, отец, делай, как хочешь. Я драться умею… А со всем остальным уж ты управляйся… как хочешь…
– Ну, пусть так. Не падай духом, сын мой… Еще настанут светлые дни по воле Аллаха…
– Да будет воля Аллы!
– Она свершится! Недаром мы подняли зеленое знамя пророка, оповестили всех и созвали на газават (священную войну за Ислам). Не склонится гордый ислам перед ихним деревянным Распятием!
И, постаравшись ободрить надеждой хана, хотя сам уж давно потерял всякую надежду, вышел старик мулла от Эддин-Гирея.
Поскакали гонцы во все мечети, где приютились софты, муллы, шаманы и дервиши разных сект и орденов мусульманских… Еще темно было, а на стены городские в разных местах взобрались шаманы со своими бубнами и жертвенными принадлежностями, дервиши с посохами и связками амулетов.
Первые из них, взобравшиеся по откосу стены на башни, охраняющие ворота, так называемые Ханские, или Царевы, были поражены неожиданностью. Вчера еще вечером не было здесь ничего. Правда, воины Большого и Передового полков, занимающие все Арское поле, которое стлалось перед этими воротами, подобрались со своими турами и траншеями к самому рву городскому. И только он, шириной в двадцать аршин и глубиной до трех саженей, отделял стены крепостные от русских сил.
Но крепко охраняли эту часть стены казанцы. Они даже, воспользовавшись оплошностью воинов, ушедших к котлам за варевом, чуть было не овладели всеми ближними окопами и траншеями московов… Только геройским усилием, с потерей двух-трех сотен воинов, последние могли вернуть себе свои позиции, причем главный воевода, князь Воротынский, и Морозов Петр, и Юрий, князь Кашинский, были ранены наряду со многими другими.
