Тоже Эйнштейн - Мари Бенедикт
Я была благодарна папе за то, что он подвел меня к этому сверкающему порогу науки и жажды знаний. Единственное, о чем я сожалела, так это о том, что он по-прежнему волнуется обо мне — и о моих перспективах на будущее, и о благополучии моей повседневной жизни в Цюрихе. Хотя в письмах я старательно убеждала его и в том, что по окончании учебы меня ждет море преподавательских вакансий, если моей карьерой не станет научная деятельность, и в нерушимости строгого распорядка, которому подчинена моя жизнь в институте и в пансионе, — все же в его бесконечных расспросах чувствовалось беспокойство.
Любопытно, но маме, судя по всему, оказалось легче принять мой нынешний путь. Всю жизнь она не одобряла мою бунтарскую тягу к образованию, но теперь, когда я освоилась в Цюрихе, она, казалось, смирилась с моим выбором, особенно после того, как я стала пространно описывать ей свои прогулки с Ружицей, Миланой и Элен. По маминым ответам я видела, что ее радует эта дружба. Моя первая дружба.
Мама не всегда была так щедра на одобрение. До недавнего сближения наши отношения омрачались ее тревогами за меня — хромого, одинокого ребенка, так непохожего на других. И тем, как сказалась моя тяга к образованию на ее жизни.
В тот свежий сентябрьский день, почти десять лет назад, в далекой Руме — моем родном городе — мама даже не пыталась скрывать, насколько ей не по душе такой неподходящий для женщины путь, хотя решение продвигать меня дальше по этому пути принял сам папа, которому она почти никогда не перечила. Мы с ней совершали ежедневное паломничество на кладбище, где были похоронены мои старшие брат и сестра, умершие в младенчестве за несколько лет до моего рождения. Сильный ветер трепал платок у меня на голове. Я крепко придерживала его руками, понимая, как недовольна будет мама, если платок слетит, и я останусь с непокрытой головой на священной земле. Туго натянутый платок закрывал уши, заглушая заунывные стоны ветра. Я была рада этому, хотя и понимала, что этот жалобный вой вполне уместен там, куда мы направлялись.
Из церкви доносился запах ладана, сладкий и острый, под ногами хрустели опавшие листья. Я старалась не отставать от мамы. Холм был каменистый, подъем тяжелый, что маме было хорошо известно. Но она не сбавляла шага. Можно было подумать, что этот трудный путь на кладбище — часть моей епитимьи. За то, что я выжила, а брат и сестра нет. За то, что жива до сих пор, а других детей унесли болезни. За то, что из-за меня папа согласился на новую государственную должность в Нови-Саде — большом городе с престижной школой для девочек, куда можно было отдать меня, — а для мамы это означало разлуку с могилами ее первенцев.
— Ты идешь, Мица? — спросила мама не оборачиваясь.
Я напомнила себе, что ее суровость вызвана не только недовольством из-за переезда в Нови-Сад. Строгая дисциплина и требовательность — таков был ее неизменный рецепт воспитания детей в страхе Божьем. Она часто повторяла: «Как сказано в притчах: розга и обличение дают мудрость; но отрок, оставленный в небрежении, делает стыд своей матери»[1].
— Иду, мама, — отозвалась я.
Мама, одетая в свое обычное черное платье и темную косынку — в знак траура по моим умершим брату и сестре, — шагала впереди, напоминая черную тень на фоне серого осеннего неба. К тому времени, как мы добрались до вершины, я совсем запыхалась, но старалась, чтобы моего затрудненного дыхания не было слышно. Это был мой долг.
Рискуя оступиться, я оглянулась назад: уж очень мне нравился вид отсюда. Прямо под нами раскинулась Рума: за церковным шпилем виднелся город, прижавшийся к самому берегу Дуная. Это был небольшой пыльный городок, в центре его помещались только городская площадь, рынок и несколько правительственных зданий. И все-таки он был очень красив.
Но тут я услышала, как мама опускается на землю, и меня охватило раскаяние. Это же не увеселительная прогулка. Я пришла сюда не любоваться. Это один из наших последних приходов на кладбище, теперь нам долго не удастся сюда попасть. Даже папа не мог убедить меня не расстраиваться из-за переезда.
Я встала рядом с мамой у надгробий. Камешки впивались в колени, но сегодня мне даже хотелось, чтобы было больно. Это представлялось мне справедливым воздаянием за ту боль, которую я причинила маме, став причиной переезда в Нови-Сад. Поскольку все, что могла дать для моего образования местная фольксшуле — начальная школа, — я уже получила, папа хотел, чтобы я поступила в Высшую школу для девочек в Нови-Саде. От Румы до Нови-Сада было всего двадцать миль, но путь по извилистым дорогам занимал несколько часов. Часто приезжать сюда не получится.
Я подняла взгляд на маму. Ее карие глаза были закрыты, и без того оживления, которое они обычно придавали ее лицу, она выглядела старше своих тридцати с небольшим. Бремя утраты и груз повседневных забот состарили ее.
Я осенила себя крестом, закрыла глаза и произнесла про себя молитву о душах моих давно ушедших брата и сестры. Они всегда служили мне незримыми спутниками, заменяя друзей, которых у меня никогда не было. Если бы они не умерли, у меня могла бы быть совсем другая жизнь. Может быть, если бы старшие брат и сестра были со мной, мне не было бы так одиноко, и не приходилось бы тайком мечтать об играх с девочками на школьном дворе, даже с теми, которые меня обижали.
Солнечный луч упал на мое лицо, и я открыла глаза. На меня смотрели мраморные надгробия старших брата и сестры. Их имена — Милица Марич и Вукашин Марич — блестели на солнце, как будто их только что высекли в камне, и я сдержала свой обычный порыв — провести пальцем по каждой букве.
Обычно мама предпочитала, чтобы наши визиты проходили в тишине и раздумьях, но в этот день все было иначе. Она взяла меня за руку и воззвала к Богородице на нашем родном, редко используемом сербском языке:
Богородице Дево, радуйся,
Благодатная Мария…
Мама читала так громко, что за ее голосом не слышно было ни ветра, ни шелеста листвы. И она раскачивалась. Мне было неловко от маминого громкого голоса и театральных жестов, особенно когда двое других посетителей издали оглянулись на нас.
Но я стала все же читать вместе с ней. Слова этой молитвы
