Тоже Эйнштейн - Мари Бенедикт
Эти подруги не подорвали мою решимость добиться успеха, как я опасалась.
Они сделали меня сильнее.
И вот теперь, через несколько месяцев после того вечера, я опустилась на свободный стул, и Ружица налила мне чашку чая. На меня повеяло запахом лимона, а Милана с довольной лукавой улыбкой пододвинула ко мне тарелку с моим любимым пирогом с мелиссой — девушки, видимо, специально для меня попросили фрау Энгельбрехт его приготовить. Особый сюрприз в честь особого дня.
— Спасибо.
Мы попили чаю и съели немного пирога. Девушки были непривычно молчаливы, хотя по их лицам и взглядам, которые они бросали друг на друга, я понимала, что такая сдержанность дается им нелегко. Они ждали, когда я заговорю первой, и скажу что-нибудь поинтереснее простого спасибо за угощение.
Но Ружица, самая горячая из всех, не выдержала. Она всегда отличалась настойчивостью и нетерпением и наконец выпалила прямо.
— Как тебе пресловутый профессор Вебер? — спросила она и вскинула брови, комически изображая профессора, известного своей пугающей манерой преподавания и не менее пугающей гениальностью.
— Как и следовало ожидать, — ответила я, вздохнула и откусила еще кусочек торта, в котором так замечательно сочетались сладкое и соленое. Смахнула крошку с губ и пояснила: — Он нарочно просмотрел весь список и только потом позволил мне сесть на место. Как будто не знал, что я записана на его программу. А ведь он сам меня принял!
Девушки понимающе захихикали.
— А потом подпустил шпильку по поводу того, что я из Сербии.
Девушки перестали смеяться. Ружица с Миланой сами пережили подобные издевательства: они тоже приехали с удаленных окраин Австро-Венгрии. Даже Элен, которая была родом из более респектабельной Австрии, приходилось терпеть пренебрежительное отношение преподавателей Политехнического института — из-за того, что она еврейка.
— Похоже на мой первый день в классе профессора Херцога, — сказала Элен, и мы все кивнули. Мы уже слышали рассказ Элен о ее унижении во всех чудовищных деталях. Отметив вслух, что фамилия Элен звучит по-еврейски, профессор Херцог значительную часть своей первой лекции по истории Италии посвятил венецианским гетто, где евреи вынуждены были жить с XVI по XVIII век. Мы все сошлись на том, что такой выбор профессора не был случайностью.
— Как будто мало того, что нас, женщин, всего несколько человек в целом море мужчин. Профессорам непременно нужно придумывать нам еще какие-то изъяны и подчеркивать, как мы отличаемся от остальных, — сказала Ружица.
— А другие студенты что? — спросила Милана, явно желая сменить тему.
— Как обычно, — ответила я.
Девушки сочувственно заохали.
— Важные? — спросила Милана.
— В точку, — ответила я.
— С пышными усами? — хихикнув, предположила Ружица.
— В точку.
— Самоуверенные? — добавила Элен.
— Дважды в точку.
— А откровенной враждебности не было? — осторожно спросила Элен. Тон у нее стал серьезнее и опасливее. Она всегда волновалась о других — ни дать ни взять курица-наседка. В особенности это касалось меня. После того как я рассказала о своем первом дне в загребской обергимназии, о чем до сих пор никому не рассказывала, Элен стала особенно тревожиться за меня. Никто из других девушек не сталкивался с такой неприкрытой жестокостью, но ощущали угрозу, время от времени проглядывающую сквозь внешнее благополучие.
— Нет — пока, во всяком случае.
— Это хорошо, — подытожила Ружица. Она никогда не теряла оптимизма. Мы упрекали ее за привычку выискивать светлые проблески в самых черных грозовых тучах. Она же стояла на том, что для нас это самый разумный подход, и жизнерадостно рекомендовала остальным следовать ее примеру.
— А союзников в ком-нибудь увидела? — осторожно ступила Милана на стратегически важную территорию. Учебная программа по физике иногда требовала совместной студенческой работы, и мы уже обсуждали возможные тактики. А что, если со мной никто не захочет заниматься?
— Нет, — машинально ответила я. Но потом, помолчав, попыталась последовать совету Ружицы мыслить более оптимистично: — А впрочем, пожалуй. Один студент улыбался мне — может быть, чересчур долго, но по крайней мере искренне. Без насмешки. Эйнштейн, кажется, его фамилия.
Густые брови Элен озабоченно приподнялись. Она всегда была начеку, опасаясь нежелательных романтических поползновений. Для нее это был почти такой же повод для беспокойства, как и открытая грубость. Она взяла меня за руку и предупредила:
— Будь осторожна.
Я сжала ее руку в ответ.
— Не волнуйся, Элен. Я всегда осторожна. — Лицо у нее не просветлело, и тогда я добавила с легкой насмешкой: — Да будет тебе. Вы все вечно упрекаете меня, что я слишком опасливая, слишком замкнутая. Что я только вам и открываюсь по-настоящему. Неужели ты думаешь, что я не буду осторожна с герром Эйнштейном?
Озабоченность Элен сменилась улыбкой.
Я не переставала удивляться этим девушкам. Удивлялась, что у меня нашлись слова для рассказов о том, что я так давно хранила в себе. Удивлялась, что я решилась показаться им такой, какая я есть. Удивлялась, что они приняли меня, несмотря ни на что.
Глава третья
22 апреля 1897 года
Цюрих, Швейцария
Я уютно устроилась в своей библиотечной кабинке. Просторная, отделанная деревянными панелями библиотека Политехнического института была заполнена почти до отказа, и тем не менее в ней царила тишина. Студенты безмолвно отправляли обряд поклонения той или иной научной дисциплине: одни штудировали биологию или химию, другие — математику, третьи — физику, как я. Здесь, отгородившись от мира стенами кабинки, забаррикадировавшись книгами, вооружившись собственными размышлениями и теориями, я могла почти успешно притвориться перед самой собой, что ничем не отличаюсь от остальных студентов, сидящих в библиотеке Политехнического института.
Передо мной лежали конспекты лекций, несколько обязательных к прочтению текстов и одна статья, выбранная мной самой. Все это требовало внимания, и я колебалась, словно между любимыми питомцами, не зная, кому же посвятить свое время. Ньютону или Декарту? Или, может быть, кому-то из авторов более современных теорий? Воздух в Политехническом институте, да и во всем Цюрихе был пропитан разговорами о последних достижениях в области физики, и мне казалось, все они взывают именно ко мне. Мир физики — это был мой мир. В ее тайных законах, касающихся устройства мира, — в скрытых силах и невидимых причинно-следственных связях, настолько сложных, что, по моему убеждению, их мог создать только Бог, — таились ответы на важнейшие вопросы бытия. Вот если бы мне удалось их раскрыть!
Временами, когда я увлеченно погружалась в чтение и вычисления, забыв свою обычную серьезность и старательность, — я начинала видеть те божественные закономерности, которые так отчаянно искала. Но лишь периферийным зрением. Стоило взглянуть на них в упор, как они растворялись в небытии. Возможно, я
