Бронислава Островская - Геройский Мишка, или Приключения плюшевого медвежонка на войне

Я дрожал. Знаю я, какие в Польше православные приюты! Перед глазами сразу замаячила голова с длинными нечесаными волосами под грудой закусок на спинке опрокинувшегося кресла во Львове. Так он еще не угомонился? Бедная Зося!

Должен признать, что я думал больше о ней, чем о себе. Всю ночь провел в тревоге и отчаянии. Тщетно, однако, ломал я голову, размышляя, как вернуться к нашим. Выхода я не видел.

На следующее утро мы с сестрицей отправились в путь. Я старался изо всех своих сил, корчил веселые забавные рожицы, чтобы хоть чуточку приободрить Зосю, которая сидела нахохлившись, словно птичка, под суровым взглядом новой опекунши. Но не ладилось у нас с Зосей с весельем. Меня не радовало даже то, что мы поедем на поезде. Будущее представлялось слишком мрачным.

Неподалеку от Станиславова в купе, в котором мы ехали, бряцая шпорами и саблей, вошел молодой офицер. Странное предчувствие приятной искоркой пробежало по мне: наш![9]Но почему? Откуда? Здесь! И тем не менее… Уланский мундир, белый орел. Да, сомнений нет. Значит, они здесь… а те… Внезапное ощущение ужаса.

Но тут мне припомнились долгие разговоры бумаг в коляске у Деда. Пробуждается уверенность первых минут войны.

— Против всех трех!

И твердое решение:

— С кем угодно, только бы за Польшу!

Прекрасно. Прекрасно, что они и здесь и там. Перед этими и перед теми — враги. За спиной и у тех, и у этих — враги. Но и у тех, и у этих цель одна — Польша.

— Дай вам Бог!

Молодой улан сел возле Зоси. Минуту спустя он уже с нами подружился. Даже суровое лицо сестрицы просветлело при виде задорной улыбки, что сверкнула под усами, когда он играл с ребенком. Вдруг он заметил надпись на моем ошейничке. Изумился, потом вздохнул:

— Это фамилия и адрес моих родственников. Не застрянь они где-то во Франции… все бы с тобой, малышка, устроилось. Но один я вам помочь не смогу. Вы уж постарайтесь там найти эту тетю Маню, сестрица!

Она пообещала.

Прощание было грустным.

Как будто ушла последняя надежда и нам осталась лишь печаль. В то, что тетя Маня найдется, я не верил.

И не ошибся. Ни объявление в местной газете, ни обращения в различные учреждения не помогли. Мы несколько дней пробыли в Станиславове, и теперь нам предстояло — уже совсем распрощавшись с надеждой — отправиться дальше, в приют. Мы шли по улице к вокзалу. Зося, крепко меня обняв, топала рядом со своей случайной опекуншей, не понимая, естественно, всего ужаса положения. Я же понимал за нас двоих. Отупев от отчаянья, я бесцельно смотрел вперед, в дальнюю перспективу улицы. И вдруг… Не сон ли это? Может, мое отчаяние вытащило со дна памяти самый прекрасный образ? Или же это все-таки явь?

По улице навстречу нам идет наш попутчик, улан, а рядом с ним… нет! Я не могу поверить собственным глазам! Рядом с ним — моя прежняя, любимая хозяйка Галя! Галя с пани Медведской. Она. Нет сомнений! Годы, правда, немножко ее изменили — она выросла, стала стройнее, — но две этих русых косы нельзя перепутать ни с чем, как и эти смеющиеся глаза, и каждое движение — знакомое, незабываемое, дорогое!

Зося их тоже заметила. Обогнала сестрицу, подбежала к своему другу. Тот поднимает ее вместе со мной и представляет дамам. Коротко излагает историю малышки. Видно, он уже рассказывал о ней раньше. Пани Медведская с волнением слушает. Галя смотрит на меня. Словно бы еще не верит, сомневается… но стоило ей взглянуть на мой ошейничек, как глаза у нее наполняются слезами.

— Мама! Это Мишка!

Я не сумею рассказать, что творилось со мной в ту минуту. Все преобразилось буквально на глазах. Стало быть, конец нашим бедам! А ведь я ни минуты не сомневался: все теперь должно закончиться самым счастливым образом — и сразу, — не будь я Мишка! <…>

[В доме Медведских в бывшем австрийском Станиславове, ныне неглубоком русском тылу, Мишка проводит осень и зиму шестнадцатого года… Тут Мишке особенно рассказывать нечего. Однако в начале семнадцатого в положении всей русской армии и в государственном положении России происходят резкие и внезапные изменения.]

Однажды утром меня поразил необычный вид города. Что случилось? По улицам тянутся с радостной песней толпы людей, а над ними развеваются, словно кровавые крылья, красные знамена.

Прямо напротив наших окон дрожит от страха двуглавый орел на фронтоне русского учреждения. Я вижу: каждый раз, когда зашелестит плывущее в солнечном сиянии красное полотнище, орла пробирает долгий приступ дрожи. Ах! Вот к нему приближается группка прохожих. Что это? Кто-то поднимает большущую кисть, с которой стекает краска… Нет больше орла! На его месте висит красный флаг.

Домой возвращаются люди, привозят новости. Революция! Царь свергнут. Великий русский белый царь, славший на нашу землю полки своих солдат, с которым десятилетиями бились отряды защитников Родины, — свергнут. Теперь я понял, что означает красный флаг на месте двуглавого орла: это царь утонул в крови, которую он проливал.

Победа свободы радовала сердце свободолюбивого медвежонка — но было мне неспокойно: ведь идет война. Как живой возник в моей памяти Гришка. Кто теперь сможет приказывать нежелающим воевать?

Мои предчувствия оправдались. В Станиславов стали доходить тревожные вести с фронта: революционная армия разбита. Она в беспорядке бежит. Жжет, мародерствует, грабит. Страшной была та ночь, когда стекла наших окон окрасились заревом пожаров и задрожали от загремевших в городе выстрелов.

Галя и Зося, одетые, лежали в своих кроватках, я — на подушке у малышки. Пани Медведская молилась, спрятав лицо в ладонях. Когда она поднимала голову, я видел, что лицо ее было белым, как рождественская облатка.

Поминутно кто-нибудь вбегал со все более жуткими вестями.

— Уже на нашей улице грабят! Уже у соседей!

Бледное утро заглянуло в испуганные окна и осветило побледневшие, постаревшие лица. Вот и ворота нашего дома застонали под ударами опьяненной грабежами толпы. Как же глухо они застонали! Словно бьющий тревогу колокол.

— Идут!

Я никогда не сумею описать выражения лица пани Медведской в ту минуту. Только это я видел тогда — и долго еще потом. Но буквально в тот же миг… Что там случилось в городе? Грабители переполошились. По улице галопом летит отряд улан в знакомых мне польских мундирах. И конец.

Прежде чем мы сообразили, что случилось, опасность была устранена. Это возвращавшиеся с фронта польские уланы повернули оружие против грабившей город солдатни. Они спасли Станиславов.

Днем забежал к пани Медведской наш молодой друг. Как же его встречали! <…>

[Бравый улан с согласия Зоси берет Мишку на войну. Вместе с другими уланами они прикрывают отступление русской армии. Притороченный к седлу медвежонок храбро атакует австро-венгерские войска и медленно отходит на восток; по пути он узнает о судьбе распущенных германцами Легионов.

Новый хозяин обзаводится бельгийским автомобилем, и Мишка познает радость быстрой езды по дорогам России. После заключения Брестского мира немцы оккупируют Украину. Они требуют от поляков сдачи оружия. Поляки отказываются.]

Еще одна героическая оборона. Еще одно поражение. И вот ко мне протянулись чужие, самые страшные в мире руки.

Лагерь захватили германцы.

Союзники

Чужие люди в серых касках обступили автомобиль. Лезут в уши грубые шутки на чужом языке. Сиротство. Злость. Беспомощность. Бр-р-р!

Но ни один настоящий Мишка не станет долго пребывать в печали. К тому же у меня были свои обязанности. Мой друг автомобиль, ошеломленный жестокостью судьбы, решил сломаться. Уже час он не отзывался на попытки его завести. Мотор лишь сопел, потом сотрясался от судорожных рыданий — и замолкал. Однако эта тактика была небезопасной.

— Если они признают машину безнадежно испорченной, — объяснял я ему, — то оставят ее где-нибудь на складе. И что тогда?

Лучше, наоборот, показать свою полную исправность, чтобы нас побыстрее отправили куда-нибудь — а мир, он так велик!

Мои рассуждения убедили мотор. Он моментально заработал в надлежащем образцовом ритме и оказался самым послушным в мире механизмом. Всеобщее изумление и триумф!

Нас направили в штаб-квартиру. По пути я впервые присмотрелся к германским солдатам. По дороге тянулась бесконечная серая змея. Еще одна! Серые каски, серые, в дорожной пыли, мундиры перемещались в таком ровном темпе, что мне казалось, будто я вижу колонну заводных машин, а не людей. Твердым, механическим шагом шли они, словно неведомые страшные чудовища, прибывшие с другой планеты, чтобы захватить Землю.

Вдруг рядом с нами загремели оглушительные, бездушные звуки марша.