Юрий Плашевский - Ладога
Так же поступил и Витька. Он вернулся в девятнадцатую комнату, куда из столовой не спеша возвращались и другие отделения седьмой роты.
Снял сапоги и лег на свою койку. Тут — едва закрыл он глаза — сразу поплыли перед ним розовые рыбы. Сначала не мог он взять в толк — что за рыбы, откуда взялись и почему. Присмотрелся — и наконец понял. Таких же рыб видел он поздним вечером двадцать первого июня, когда возвращался в город с Карельского перешейка, где провел в гостях у знакомых всю субботу. Тихонько позванивая, катил трамвайчик в белой ночи. Витька сидел у открытого окошка, смотрел вдаль на город — и был в очень хорошем настроении, поскольку назавтра предстояло воскресенье, и он соображал, как его провести получше. Вдруг Витька обомлел. Вдали, над городом, плавали высоко в воздухе большие рыбы, и было их много. Некоторые медленно еще подымались вверх, другие стояли уже неподвижно. Ночь была совсем светлая, ясная, и на западе медленно передвигалась красноватая непотухающая заря, и все было видно очень хорошо, и были те рыбы розовые. Витька быстро сообразил: баллоны! Продолговатые воздушные шары! Аэростаты!
И для чего же? Ведь они на тросах! А если так — это значит, чтоб самолетам над городом не летать. Так. Но откуда ж самолеты?
Витька пялил глаза на розовых рыб, неподвижно и в молчании висевших над далеким городом, и ничего не мог понять. Может быть, маневры какие, учения? Трамвай свернул в улицу с высокими домами по сторонам, и розовых рыб не стало видно. Витька забыл про них и вспомнил только на следующий день, когда объявлено было по радио: война.
Вот оно что! — подумал он. — Значит, все же принимались меры. Это точно…
5
Пробыл Витька в резерве среднего комсостава несколько дней.
И вдруг однажды раздалась команда:
— Седьмая рота, слушай! Девятое, десятое, одиннадцатое отделения — на выход! В шинелях, с вещмешками.
Все такой же безоблачный, ясный день стоял над городом. Во дворе ждали уже наготове трехтонки. Быстро стали рассаживаться. Старший лейтенант махнул Витьке рукой:
— Сюда! — помог ему влезть в кузов. — Садись! Тут, смотри, — брезент. Это нам пригодится, как через озеро поедем! Тогда — гляди!
Все их отделение разместилось в одном грузовике. Машины выехали за ворота и помчались. Ехали быстро. Витька вместе со всеми лежал на дне кузова, на брезенте и смотрел вверх. Было их девять человек среднего комсостава в шапках-ушанках, в шинелях, в кирзовых сапогах. У всех, кажется, сверх диагоналевых, — еще и ватные штаны, а под шинелями — и ватники поддеты. Но полушубков, валенок — ни у кого. Лежали, тесно прижимаясь друг к другу, надвинув шапки на самые брови, подняв воротники шинелей, всунув руки в рукава. Было холодно. От быстрой езды играл, крутился в кузове резкий ветер, забирался под одежду, выдувал тепло.
Витька глядел в небо. По сторонам все тянулись дома. Один раз пронесся мимо по левую руку высокий, разбитый бомбой, выгоревший закоптелый дом. Потом строения пошли пониже, уж и не стало их видно — одни крыши да трубы мелькали. Потом и вовсе пропали. Проносились одни деревья, увешанные инеем. Потом поехали медленнее, иногда и останавливались, и слышно было, как впереди и сзади — все ехали тоже, урчали, лязгали машины. Потом стали надолго. Жуть, как не хотелось отрываться от брезента, выглядывать. Но Витька наконец все же собрался с духом, приподнялся. Глянул — увидел занесенную снегом, узкую, лесную уже дорогу. И впереди, и сзади стояли вплотную машины — грузовики, трехтонки, полуторки, бензовозы, санитарные фургоны. Моторов никто из шоферов не глушил, работали на малых оборотах, останови на таком морозе — потом не заведешь. По обеим сторонам дороги, засыпанные снегом, валялись остовы разбитых, сожженных машин.
Тронулись, наконец, опять. И так ехали и ехали, и в сумерках лиловых уже добрались, наконец, до нового места. Иным каким-то духом, почувствовал Витька, повеяло тут. С любопытством смотрел он на аккуратные проезды, устроенные посреди невысоких елочек. Снег разметен. Проволока натянута. За проволокой — штабеля выложенных на помостах, брезентами укрытых мешков. Мука — догадался Витька. У штабелей — часовые, в полушубках, в валенках, с винтовками. На винтовках — штыки торчат примкнутые.
Машина все проезжала и проезжала разметенные проходы и повороты, и везде было все то же: проволока, ровные штабеля, часовые. Витька, уцепившись за борт, все смотрел. Скрипнул зубами — понял.
Штык, проволока, мука — только так можно справиться. С тем, что за плечами. С хаосом, с лавиной голода. А те, что засели вокруг, зубы скалят, ждут, — они не этого же ведь ждали. Они ждали, думали — здесь все друг друга перегрызут, переедят, перетопчут. Нет, не будет вам этого. Будет — штык, сталь. Будет пища, чтоб спасти. Сохранить. Лик человеческий сохранить, род. Витька вспомнил страшные сани с изломанными, скрюченными, будто мерзлые коряги, людскими мертвыми телами, — увлекаемые почернелыми, отощавшими, полумертвыми от голода лошадьми… Всхлипнул, закусил губу. А это, что везли с востока, умываясь кровью и ледяной водой — святые эти мешки, что отрывала от себя страна, — это только так и хранить — ради спасения — железом и штыком.
Въехали на пригорок. Открылась освещенная кровавым, погружавшимся на западе за горизонт диском солнца — ровная, ледяная, мглистая даль — Ладога.
Остановились у большой брезентовой палатки. Из палатки послышался хрипловатый басовитый голос:
— Заходи с машины, сколько есть голов…
Попрыгали из кузова, стали заходить. Внутри горели два керосиновых фонаря, жарко топилась недавно, видно, сложенная кирпичная плита. На ней исходили паром два ведра с темным, коричневым чаем. Рядом стояли ведра, набитые снегом, в углу, на дощатом полу, — несколько мешков. Тут же был стол. Усатый старшина доставал из развязанного мешка мерзлые буханки хлеба. Резал ее на десять частей, раздавал каждому по куску. Двое бойцов помогали ему, зачерпывали кружками чай из ведер, обносили всех в придачу к хлебу. Выходили с горячим чаем, с кусками хлеба в темноту. Старшина вслед кричал хрипло:
— Кружки быстрей вертайте!
Едва отъехав от питательного пункта, остановились. И тут Витька, в кузове, у борта съежившись, быстро вдруг как-то заснул, и в том сне увидел тоже ночь — только далекую, теплую. И был еще в этом сне дедушка его старенький, седой, с улыбкой своей всегдашней. Еще горел на берегу маленький костерок, и уха из чебачков на нем булькала, доходила, и Дон невдалеке потихоньку приплескивал. А дедушка, сидя у костерка, тянул негромко дребезжащим приятным голосом старинную песню:
Поднималися добрые молодцы,Добрые молодцы, люди вольные,Все бурлаки понизовые,На канавушку на Ладожску,На работу государеву…
…Витька слушает, а любопытство его разбирает, и он деда спрашивает, про какую это канавушку он поет? Дед перестает петь, помешивает уху в кастрюльке, о чем-то думает, молчит. Потом начинает рассказывать про царя Петра Алексеевича, что город у моря строил, а к нему канал прокладывал вдоль Ладоги. Потому-де, что Ладога бурлива, беспокойна, и ветры по ней ходят буйные.
Проснулся Витька, не досмотрев своего сна, — от стука. То стучал, выскочив из кабины, их шофер, проверял, все ли на месте.
— Смотрите, — сказал, — чтоб никто не отстал. Сейчас поедем через Ладогу.
Подошел регулировщик с маленьким фонариком:
— Езжайте.
Машина, вслед за другими, осторожно выбралась на накатанную дорогу. Поехали вниз, к ледяному бесконечному полю. Старший лейтенант быстро приказал:
— Натягивай брезент, укрывайся! Быстро!..
Приподняли, растянули брезент, подлезли под него, прижались, подвернули. Тут-то и сорвался ветер, будто осатанел. Плотные ледяные струи неслись над замерзшим озером. Машина мчалась по ледяной дороге, гремела, билась, рычала, стремясь все вперед и вперед. Затененные фары бросали на лед слабый синий свет, помогая шоферу держать направление на восточный берег озера.
Ветер свистел, выл, кидался сверху, снизу, со всех сторон. Распластавшись на досках, вжимаясь в днище кузова, изо всех сил притискиваясь друг к другу, они старались укрыться от ледяного дыхания Ладоги, спасительницы их милосердной и жестокой. Брезент, как мог, защищал от ветра. Витька лежал с краю, спиной прижимаясь к борту, стараясь плотнее притянуть мерзлый задубелый брезент. Один только раз, на мгновение, осмелился он выглянуть из-под брезента — и увидел великую, над собой опрокинутую бездонную — черную и прекрасную — ледяную небесную чашу со звездами. Звездное сияние лилось, лилось на землю. Казалось — то была вечность — ледяная, застылая. Но и вечность все же, по миновании часа — закончилась. И прежде всего заметили они это по ветру. Он, конечно, дул, крутился, гнался за машиной, но прежней той сатанинской лютости, что на озерном просторе, — в нем уже не было. Витька откинул брезент, глянул. По сторонам шли уже какие-то разбитые строения. Машина стала. Шофер высунулся из кабины, крикнул:
