Юрий Плашевский - Ладога
— Да, — отвечали люди, — да, это мы.
— Но зачем же было все то, тогда? Зачем была смерть? Зачем были боль и страдание?
— Нет, — отвечали ему, — этого никогда не было. Был только сон. Ни боли, ни смерти не было никогда. И не будет.
— Правда, правда? — уверялся Витька и целовал шелковистую шею лошади, и смотрелся в ее глубокие темные глаза, и плакал от счастья.
— Правда, — кивала она ему, — правда…
Когда рука почти совсем зажила, его выписали с направлением в резерв среднего комсостава.
— Но почему не обратно в дивизию, в свой полк? — спросил Витька.
— Такова инструкция, — коротко ответил военврач. — Распоряжение такое.
Наутро ему предстояло идти в город на улицу Каляева, где помещался комсоставский резерв. Ночью он долго не мог заснуть. В полумраке слышались шорохи, вздохи, поскрипывание носилок, приглушенные стоны. Иногда, мягко ступая, проходила медсестра. Порой то один, то другой раненый подымался, шел в туалет, возвращался. Витькин сосед, сержант с пулевым касательным ранением головы, тоже кое-как встал — пошел. Долго не возвращался. Вернувшись, кряхтел, ворочался, укладывался и тихо, рассудительно жаловался, бормотал про себя:
— Еле справился… Да разве же это хлеб? Это не хлеб — камень… Сколько в нем всего… Сядешь по большой нужде — и хоть плачь. Ребята у нас в роте недаром говорят — у всех, мол, у нас теперь понос в оглоблю. А все от жмыхов, от дуранды… Самая это злая примесь… Все внутри дерет…
Витька сквозь сон слушал — улыбался: «понос в оглоблю»… И придумали же! А ведь верно…
Утром он ушел из медсанбата. Было рано, над городом висела лиловая морозная мгла, которую медленно разгоняло солнце. Из улицы в улицу шел он и слышал все время тихое щелканье, которое то ослабевало, то усиливалось. Что за черт? Наконец понял: в репродукторах, мимо которых проходил, — качался метроном, чтоб граждане знали — радио бдит. Если воздушная тревога будет, или что другое, — граждане услышат.
Он шел через город, заваленный снегами, замерзший, заледенелый, и ему вспоминался «вид Петербурга с птичьего полета», который попался ему на глаза как-то раз в библиотеке, до войны. С птичьего полета… Порой ему казалось если закрыть глаза — он тоже сейчас как птица парит. Во всем теле слабость, легкость. Парит — и город видит. В снегу. И ни дыма над ним от жилья. Одни снега. Да лишь кое-где пожары клоками. Да вокруг — петля огненная. Ледяная. Она такая — и ледяная, и огненная. А еще дале — вокруг — леса, болота, немереные, с вьюгами, с метелями. Вот так-то лучше его оглядывать — с высоты — поймешь тогда хоть слегка — что за сила, что за порыв всего народа вызвали его к жизни из этих чащоб, из лесной тьмы.
Теперь, — соображал Витька, — шагая, — раз в резерв послали, то, видно, потом ему на другой какой участок фронта топать. От города подальше. Увезут.
И тут ему вдруг захотелось на памятник Петра взглянуть. Когда еще потом придется! Конечно, крюк большой выходит… Но — ничего! Он зашагал быстрее. И шел долго. И выходя уже к Неве из-за собора, увидел прежде всего зенитную батарею — орудия, задранные вверх — метрах в ста друг от друга, треугольником, окруженные валами из земли и снега. А дальше к реке, где полагалось быть памятнику — Витька сначала не понял — торчал какой-то холм, весь в снегу.
Ну, как же, — балда! — на памятник любоваться пришел! Да все ведь они, памятники — с лета еще! — песком засыпаны, досками обшиты для сохранности, на период войны — как сказано было! Ах, забыл, забыл…
А вокруг тихо, пустынно, прохожих почти не видать. Витька приблизился, пошел по нетронутому снегу вокруг ограды. Остановился. Он все смотрел на дощатый короб, засыпанный снегом, где в песке, во тьме таился всадник. Странно как-то все выходило… Витька щурил глаза в каком-то забытьи. Здесь ведь уже стоял когда-то один. Про которого вот даже поэма написана. Давно, конечно. Очень давно. Стоял, сжимал кулаки, говорил недоброе, а сам боялся… Ну, да, точь-в-точь — вдруг всплыло в памяти.
В лучах рассвета, бело-бледный,Стоял в веках Евгений бедный…
Чьи слова? Витька поразился. Где он их встречал? Он не мог вспомнить. Только это не Пушкина слова, это уж верно.
Ну, а сам-то он, вот сейчас здесь стоит, он, что — не бедный? Витька только подумал это — и злобно усмехнулся: ну, уж нет!.. Шалишь, черт подери! Тот-то, давний, тот и верно был бедный — спасался. Бегством спасался в страхе от всадника! По потрясенной мостовой, как сказано. А уж Витька — наоборот — всадника, спрятанного в песке — спасать будет. И спасет! Как вот эти ребята-артиллеристы, что возле зениток дежурят.
Он-то, что на вздыбленном коне там в коробе таится, — он, других не спрося, кашу заварил, а мы расхлебывай. Основал, паразит! Город ему, видишь, тут понадобился, а мы теперь отстаивай. От тех, что — будь они трижды прокляты — вокруг, в траншеях засели, пушки навели, обстреливают, бомбят, петлю накинули, блокадой, голодом душат — зубы скалят. Нет, милые, обождите, рано скалитесь… Пусть он там в песке молчит, ждет, но пусть же знает: отстоим, чертушко, такой-сякой. И город отстоим, и тебя заодно.
Витька вдруг заторопился. Кинул еще взгляд на громаду дощатого короба, повернулся, быстро пошел прочь.
С час, наверно, а то и больше добирался до места. На улице Каляева, у ворот, что вели во двор, стоял часовой. Витька показал предписание из медсанбата. Часовой кивнул:
— Проходи.
— А кого тут искать? К кому являться? — спросил Витька.
— На второй этаж иди, к капитану. Он все скажет, как и что.
Витька вошел во двор и увидел длинный трехэтажный корпус. Здание было старое, основательное. По традиции — во все времена, что пролетели над ним — принадлежало военному ведомству. Он долго бродил по сумрачным коридорам второго этажа. Наконец нашел комнату, в которой за столом сидел человек с морщинистым лицом. В петлицах — капитанские шпалы. Глаза его были закрыты.
Витька подошел поближе к столу, поднес правую руку к шапке и бодрым голосом доложил о своем прибытии в резерв среднего комсостава. Капитан открыл глаза.
— Предписание, — тихо сказал он.
Витька подал бумагу. Капитан взял, положил перед собой на стол и долго рассматривал ее. Потом опять взглянул на Витьку и сказал:
— Хорошо. Зачисляешься в седьмую роту, в одиннадцатое отделение. Первый этаж, девятнадцатая комната, в южной части здания, то есть, справа от входа. Понял?
— Понял, товарищ капитан.
— Устраивайся. Коек у нас хватает и матрацев тоже. Ну, а чего остального, — извини, — нет. На довольствие поставим тебя с завтрашнего дня.
— Понял, товарищ капитан, — повторил Витька и пошел к двери. Но капитан окликнул его, вернул к столу.
— Вот что, младший лейтенант, — сказал он, пристально глядя на Витьку черными, странно блестящими глазами, — назначаешься командиром одиннадцатого отделения.
«В жару он, что ли?» — подумал Витька, а вслух сказал:
— Как же так, товарищ капитан? Я ведь только прибыл, ничего не знаю. А там, наверно, кто-нибудь и постарше меня по званию есть. Ничего не получится.
— Молчи, молчи, младший лейтенант, — отмахнулся капитан от Витькиных возражений. — Я тебя утром отделению сам представлю, всех узнаешь. А раз будешь командиром, все тебя будут слушаться, не бойся. Да не в том дело! Главное, что ты молодой, да? А раз молодой, значит — честный, — непонятно заключил капитан. — Иди, давай, устраивайся.
Витька вышел. Он спустился на первый этаж, нашел девятнадцатую комнату. Она почему-то оказалась запертой. Витька стучать не стал. Пошел по коридору искать себе места — где бы пристроиться на ночь до утра. В здании было очень холодно. Комнаты были какие заперты, какие нет. В коридоре становилось все темнее — сквозь стекла над дверьми проникало совсем мало света — день кончался.
Витька медленно брел по коридору, открывал двери, заглядывал. Одна комната была совсем пустая. В другой — голые железные койки, табуреты, столы, стулья — все в беспорядке. В углу кто-то спал на матраце, брошенном на пол. Сильно хрипел. Витька все шагал по коридору, которому, казалось, и конца не будет. Наконец попалось помещение как будто поуютнее. Комната не очень большая, несколько коек стоят аккуратно у стен, да не голые! — с матрацами! Слева — спят двое в шинелях, с наставленными воротниками, сунув руки в рукава, надвинув шапки на нос. И сразу видно — народ толковый, опрятный: ноги байковыми портянками замотаны, а сапоги сняты, бережно под головы положены вместе с вещмешками, как положено. Витька проникся уважением, решил тоже здесь остаться.
Со вздохом облегчения сел в правом углу на койку. Матрац толстый, мягкий. Снял сначала сапоги, положил в головах, потом снял, положил поверх сапог вещмешок, лег. Распустил немного ремень, надвинул на лицо шапку, всунул руки в рукава шинели. Затих. Перед закрытыми глазами его поплыли улицы, которыми шел сегодня. Опять сверкал, искрился снег, и с ясного голубого неба солнце во всю силу посылало яркие лучи на замерзший город. Витька заснул.
