Иван Кудинов - Яблоко Невтона
А впрочем, как заметил Порошин, нынче есть и более важные вопросы — свет клином не сошелся на этих дворцовых передрягах. И не только, скорее не столько здесь творится история… Есть и другая жизнь, другие интересы и свершения, не менее, а может, и более важные, и глубокие в своем направлении…
Вот и первый академик России Михайло Васильевич Ломоносов, следуя этому направлению, уже сказал свое (никем и нигде еще не сказанное) слово о явлениях воздушных, создал первую российскую грамматику, написал десятки новых стихов и од, в коих звал россиян на великий труд:
В моря, в леса, в земное недроПрострите ваш усердный труд…
А рядом усердно трудились Тредиаковский и Сумароков, ломая копья в устных и письменных спорах о способах русской поэтики и более предпочтительных для нее размерах — ямбе, хорее или силлабо-тоническом?
И был уже открыт, по замыслу и настоянию Ломоносова, первый российский университет — в Москве. И учреждена в Санкт-Петербурге Академия художеств. И не без трудов и усилий Сумарокова засветился рампою первый российский театр. И тот же Сумароков готовил к изданию первый литературный журнал — «Трудолюбивая пчела», где видное место занимали «супротивные» и хлесткие сумароковские сатиры и басни, обличавшие «мышиный» двор Елизаветы Петровны…
И уже оттачивали стило юные гимназисты — Фонвизин в Москве, а Державин в Казани. И где-то во глубине сибирских руд, на далекой окраине, в трудах повседневных и бденьях ночных, вот-вот обещал родиться «новый Ньютон», изобретатель и гениальный механик…
Россия была на сносях.
Так незаметно, в раздумьях о нынешних встречах и разговорах, и подошел Ползунов к гостиной, уже окутанной ранними сумерками. Пахло талым снегом и близкой весной. Покойно и легко было на душе, окрыленной какими-то смутными тайными надеждами. И, поднимаясь по крутой лестнице в свой нумер, унтер-шихтмейстер, посмеиваясь, думал: «А котов сибирских надобно доставить в следующий раз вместе с блик-зильбером…»
4
Вечером заглянул Ширман, как всегда, навеселе и чересчур бодрый. И тотчас, едва переступив порог, потребовал отчета: где побывал унтер-шихтмейстер, с кем виделся и что выходил? Ползунов охотно поведал о нынешних своих визитах и встречах. И капитан остался доволен: хорошо то, что хорошо кончается! А то, что полковник Порошин берет на себя все заботы по доставке серебра на Монетный двор — и вовсе отлично! Скорее дело подвинется. А то ж связал, де, по рукам и ногам его, Ширмана, этот блик-зильбер, никуда от него не отлучиться… — лукавил слегка капитан, выказывая свою беспросветную занятость. Что сам же и опроверг, похваставшись:
— Между прочим, и мы тут не сидели сложа руки. Имели честь быть зваными в один из весьма приличных домов… Но об этом потом, потом, сударь, а сейчас — ужинать! Надеюсь, не откажетесь составить компанию? — весело и напористо говорил капитан. И уже, спустя четверть часа, сидя в трактире и попивая анисовую, хитро и с напускною строгостью выговаривал: — Нет, нет, унтер-шихтмейстер, так не годится — совсем ты отбился от рук. Водкой пренебрегаешь, почти и вовсе не пьешь, женщин сторонишься… Ба, дружище! — вспомнил нечто приятное, резко потянулся через стол, чуть не опрокинув штоф с анисовой. — А какую пышечку, доложу тебе, сподобился я узреть! Прелесть совершенная. Пальчики оближешь, — при этом, сложив пальцы в щепоть и поднеся к губам, он смачно причмокнул. — Барынька хоть куда! Хочешь, представлю?
— Меня?
— Тебя, унтер-шихтмейстер, тебя. Век будешь помнить!
— Весьма признателен. Ну, а ты-то сам отчего не займешься?
— Увы, не могу, — долил рюмку, опрокинул разом и, шумно выдохнув, повторил: — Не могу. Занят. Да и прелестница та кузиною мне доводится. А вот тебя охотно представлю. Соглашайся, Иван, соглашайся! Такую прелестницу грешно упускать…
— Спасибо. И я не могу.
— Отчего ты-то не можешь? — удивился и не поверил Ширман. — Да ты лишь одним глазом глянешь — и тут же падешь к ее ногам.
— Нет, капитан, уволь… не могу.
— Да почему, черт побери?
— Занят.
— Ты… занят? — узрился капитан. — Это ж когда ты успел?
— Сподобился вот.
— Постой, постой, — силился что-то припомнить, — уж не там ли, в Москве, когда с больной головой лежал на диване?
— Может, и там, — сдержанно отвечал Ползунов, думая в этот момент о Пелагее. Странно. И встреча их была, можно сказать, случайной и краткой — двух слов сказать не успели. Но что из того? Иногда и одного слова, одного взгляда достаточно, чтобы запомниться, навсегда войти в сердце… Ползунов хотел было открыться, рассказать снедаему любопытством капитану об этом, но в последний момент передумал, спохватился и язык прикусил: нет, нет, нельзя об этом так походя, всуе да под хмельком. Однако мысль о Пелагее запала еще глубже, сделавшись неотвязной: скорее, скорее в Москву! Теперь он с этой мыслью вставал утром и ложился вечером. Но отъезд задерживался.
Погода в те дни стояла сырая и хмарная. Нева взбухла и потемнела, готовая вот-вот вскрыться, ломая льды, но все что-то медлила. И Ползунов загадал однажды: коли завтра взыйдет солнышко чистое — быть полной удаче. Наутро проснулся — и впрямь небо ясное, солнышко светит. Ну что тут скажешь! Загаданное — сбылось.
И фортуна действительно с этого дня повернулась лицом к унтер-шихтмейстеру — удачи теперь сопровождали его на каждом шагу. Все ладилось и шло, как по маслу. И в «Кунсткамере» побывали они с Семеном, и книгой Ломоносова разжились в академической лавке, и полковник Порошин, слов не бросая на ветер, уладил вскоре все необходимые дела, получив разрешение Олсуфьева для доставки серебра на Монетный двор… А там и вовсе пошло без лишних затяжек, всего лишь три дня понадобилось для снятия проб; да и результаты проб не могли не радовать, тютелька в тютельку совпав с заводскими показаниями и тем самым полностью подтвердив высокое качество барнаульского серебра. Ползунову вручили подписанные на сей счет бумаги, поблагодарив за доставку столь ценного груза. И он уже хотел было откланяться и восвояси отбыть, когда ему передали, что сам Шлаттер, директор Монетного двора, желает его видеть.
Что ж, удача и здесь его не оставила. Иван Андреевич Шлаттер, ученый химик и металлург, член Берг-коллегии, занятый в ту пору изучением и разработкой гидросиловых и паровых установок, нашел время принять сибирского унтер-шихтмейстера и целых два часа беседовал с ним, дотошно выпытывая, как они там, в сибирской глуши, добывают и обрабатывают руду, извлекая блик-зильбер, и как, по какому принципу сооружены и действуют плавильные печи на Колывано-Воскресенских заводах… Шлаттера все интересовало. И своих мыслей он тоже не прятал, охотно делился ими с молодым рудознатцем. А напоследок сказал, что скоро допишет «Наставление рудному делу», которое выйдет отдельною книгой — и унтер-шихтмейстеру не помешало бы с ней ознакомиться.
Многое же из того, о чем говорил Шлаттер, касаясь, главным образом, излюбленной своей темы — паровых и гидросиловых установок, — было и внове, и не совсем понятно Ползунову, но в голову крепко запало, будто в добротную почву сухое семя, которому суждено прорасти…
А потом приспел черед и других дел, может, и не столь важных, но не менее хлопотных — поиски и покупки разных вещей, причиндалов для заводских нужд, коих числилось в заказном реестре изрядное количество: тут и парусное полотно, равендук суровый, и тонкое фламандское, и бумага картузная, книги разные для церковного обихода, начиная с пролога месячного и кончая октоихом восьмигласным, бритвы новые, щетки железно-медные… да еще роспуски деревянные без кибиток, с окованными колесами, да седла и узды, сбруя со всеми приборами… и еще, еще что-то — в глазах рябило от мелких убористых записей. А ко всему прочему — отдельной строкой указывалось: купить портреты государыни Елизаветы Петровны и великих князей Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны, писанные маслом на холсте…
Вот какая прорва дел ожидала унтер-шихтмейстера! Но, как говорится, глаза боятся, а руки делают. И действительно, многое из того, что значилось в заказном реестре, недели за две или три было изыскано и закуплено, а допрежь всего, три портрета — великих князей и самой государыни… нет, даже не три, а четыре, но четвертый, Петра Великого, тоже на холсте и писанный маслом, Ползунов, не пожалев десяти рублей, купил для себя, так приглянулся ему этот портрет — суровое и открытое лицо государя-воителя, реформатора и отца нынешней императрицы, крутые плечи едва умещаются под камзолом простецким, глаза остры и хитры, а усы вздернуты, как у сибирского кота… Сравнение пришлось по душе, вызвав улыбку, и Ползунов подумал невольно: вот бы кого вернуть на российский трон, Петра Великого, этого «сибирского кота», уж он-то навел бы порядок в России и апартаменты царские очистил бы от всех мышей…
