Лев Жданов - Во дни Смуты
– Молчи! И без тебя, чай, знаем! – угрюмо проворчал другой торгаш, голова стрелецкий, Философов, стоящий в толпе.
– То-то вот, «молчи»! – не унимаясь, продолжал Порошин. – Не по ндраву пришлося. Правда глаза колет. Я по земле Московской погулял, по вашей… Вон тута стоят кругом, я вижу, люди из разных концов… со всех краев земли Русской.
– Вестимо! На торгу, как в боярских закромах: со всех полей собран хлеб-разносей! – отозвались голоса из толпы, которая теперь еще теснее сгрудилась вокруг кучки спорщиков, видя, что начался словесный бой, без угрозы для чьей-либо жизни.
– Так вот, люди добрые! – вдруг обратился смышленый казак к толпе. – Вы бы нам и порассказали, что деется теперя по всем углам? А мы послухаем. Гей, ты не из смольнян? – обратился он к коренастому парню лет двадцати пяти, в белых портах и рубахе, с дырявою сермягой на плечах, с измызганным грешневиком на спутанных, белесых волосах. Водянистые светлые глаза выделялись на темном, обветренном, исхудалом лице, опушенном редкой светлой бороденкой и усами.
– Оттедова! – почесывая затылок, отозвался парень.
– Вот то-то, гляжу я, больно мне рожа твоя знакома. Глупая, белесая, как и надо быть у вашего брата, у смоленских круподеров. Поведай, парень, сладко ли вам живется с той поры, как польский короленок, царь московский, избранный пан Владислав, литовская собака, – вас милует да жалует!.. В полон берет, стреляет, топит, режет!..
– Во… во… во! – широко ухмыляясь, подтвердил парень. – Так все и есть, дядя. А ты из насой стороны, сто ли ца?..
– «Што ли ча!..» Нет, не из «васой»!.. Тамо дураков и без меня довольно. Сюда ты как прикатил: верхом али в колымаге…
– Гы-гы-гы! – загоготал парень. – Вярьхом… да в колымаске!.. Гы-гы!.. Песечком! Эхе-хе! Нет ни лосадки, ни телеги… Ноне нет ницаво! На рубежи посли мы, знатца… Так думалось: послободнее тамо, на рубежах!..
– Ну, и што же? – спросил Кропоткин.
– Мурзы, слышь, отогнали нас, – отстраняя сюсюкающего парня, заговорил его товарищ, одетый также, но чуть пообрядней. И бойко продолжал: – Мордва, чуваши да мурзаки татарские, что близко к рубежам понаселилися, они тамо и шмыгают… Землю захватом забирают, кормов нам не дают ни для скота, ни для себя… С мястов гоняют, чуть осядем где-нигде… Мы вот собралися и гайда на Москву!..
– А тут, гляди: вам закрома открыли… поят и кормят досыта? – спросил Порошин.
– Ку-уды-ы-ыы!.. И то день третий, почитай, не емши… В обители поночевали ночи две, тамо и покормились маненько… Работы нет… Дялов-то никаких… Потуже животы перетянули поясами и терпим!.. А теперя – ошшо куда ни есть пойдем, искать удачи…
Ступай туды – неведомо куды… ищи тово – неведомо чево! – усмехаясь, произнес Порошин. – Ай, молодцы робята. На ногах не стоят, а духу не теряют… А ты отколь?..
– Каширские мы будем! – забасил пожилой, высокий, худой мужик в азяме и овечьей шапке, к которому обратился есаул.
– Известно, хто мы! – подхватил стоящий рядом человек помоложе первого, в свитке домотканого сукна, в коневых сапогах. – Мы-ста однодворцы. Да – тесно стало на Кашире ноне… А на Москве, слышь, надобе людей и ратных, и служилых… да и всяких, хто головы на плечах не теряет… Што день – здесь драча да битва идет… Уж сами видели, чуть побывали здеся. Мы к боям охочи… Мы – люди боевые, однодворцы. Вот и пришли, поищем счастья, доли, коли Господь пошлет…
– Бог на помочь, друзья! – с поклоном обратился к ним Порошин. – Ваша правда. Где теперя и подраться, коли не на Москве. Что час, то льется кровь, да сколько понапрасну!.. Я хоть казак, да не дурак, я понимаю… Хоть было б из чево чинить кровопролитье!.. Нет, никому не лучше от всей свары московской от вашей. Всем боль и досада великая, как я вижу да слышу!.. Хошь и нет тута вора-царя, как в Калуге ноне у нас!.. Ну, ты – чем радовать нас хочешь? – обратился он к чисто, нарядно одетому, кудрявому мужику, очевидно торговцу, который высунулся вперед из толпы и ждал, когда ему можно будет вставить свое слово.
– Мы, новгородцы, от государя Великого, от Новогорода, от господина…
– Дела пытаешь али от дела лытаешь?.. Сказывай, молодец! Мы послушаем.
– Чаво и сказывать!.. Забрались к нам свеи… Пока ошшо – помалости теснят. Их – половина, наших половина выборных сидят по избам земским, по приказам по всяким… Хошь и дерут, да и не до последней шкуры… А все душа болит, што присягнули иноверному кралевичу мы ноне… Царевич свейской – лютор… И стал он государем у нас… и господином Святой Софии, нашей Заступницы… И наш Великий Новгород таперя…
От волнения не договорил, умолк новгородец, тяжело дыша.
– Новгород Великий стал вотчиной у люторской земли, у Свеи! – договорил за него нарочито громко и внятно Порошин. – Слыхали!.. Да, слыхали мы и это. А вора-то царя у вас, слышь, нету!.. И в голове царя-то нет, как видно, у москвичей, у всего люду православного, российского! – вызывающе заключил свою речь есаул.
– Ты, слышь, усатый боров, хохол чубатый! Ты к чему это про вора, про царя нам гвоздишь, который раз!.. – сердито заговорил из толпы благообразный пожилой торговец, стоящий особняком с кучкой молодежи, очевидно его подручных или родственников.
– Ты зачем душу нам бередишь своей докукой да расспросом! – настойчиво, властно продолжал он, обращаясь к Порошину. – Помочь-то можешь ли! А! Сказывай, смутьян донской, окаянный!.. Неча подковыривать без толку. Помочь-то чем беде, знаешь ли?
– Помочь! Я – нешто Господь Бог!.. С Ево помогой – сам кажный пусть себе и помогает, как и чем знает! – ответил Порошин, сбавляя тон перед сверкающим взглядом и властной речью неожиданного противника.
– Вот то-то и оно: сам себе кажный!.. Да с Божьей помощью!.. Энто так. И мы на том с тобой сошлися… Мы так же мыслим… А я уж полагал, – и вовсе ты злодей, земли родной предатель, слуга разбойничий калуцкого царька!..
– Мы-ста… да мы-ста!.. А хто же это «мы», скажи, пожалуй! – задорно спросил Порошин, недовольный своей невольною уступчивостью перед каким-то торгашом.
– Мы хто?.. Нижегородцы!.. Вон тезки новгородцев, почитай, да малость поумнее. Не охаем, не вешаем башки! К себе на помочь царька не просим воровского, чтобы нас в кучу собирать… Как толковал речистый энтот дядя с усами да с хохлом, донец чубатый… Вот мы хто! Мы – сами по себе…
– Угу! – откликнулся Порошин. – Так, стало быть, коли у вас на печи тепло да баба толстая лежит под боком, – так пропадай вся пропадом земля!..
– Н-ну!.. Энто ты… послушай… не моги! – Сжимая кулаки, сдвигая брови, двинулся с угрозой здоровяк-нижегородец на глумливого есаула.
– Потише! Не ерепенься, дядя! – остановил его стрелец-торговец, стоящий рядом. – Обиды нету никакой покуда для тебя. Словами начал спор, так што уж с кулаками лезть на драку. Не пристало. Тебе вопрос дают, – давай ответ, как оно водится.
– Верно! – подал голос торгаш-рыбник, Федька Белозерец, от которого далеко несло запахом свежей и соленой рыбы. – Пускай он и казак, а правда чуется мне в его речах… Кой-што уж я смекаю… Не знаю дотошно, к чему он всю речь поведет… А вижу: тянет он из нас по словечку правду, словно масло на воду… Тесно нам стало, облегла печаль всю землю, не то штобы один край али область… А мы друг с дружкою еще сцепиться рады… ровно псы голодные али волки лютые из-за волчихи в течку ихнюю, в вешнюю… Право! Неладно это, што и говорить… Вот я который год езжаю на Москву из Белозерья… А ни у нас, ни здеся доселева такой нужды, докуки и печали не слыхивал, не видывал, как в энти злые годы!.. Здеся, на Москве – еще вам с полгоря. А погляди по иным местам, по городкам, по селам… Волки, лисицы бродят по опустелым домам, по жилью людскому. Вороны хищные слетаются из лесов на груды мертвых тел, что гниют повсюду, на дорогах, на площадях городских… Люди зверьми стали: подстерегает один другого, чтобы убить, ограбить… А то и жрут друг друга с голодухи-то!.. Матери детей губят, чтобы те муки меньше узнали! А ляхи за нашими гоняются, кто от них убегает, добро прячет, за теми враги злых псов спускают, словно на волков алибо на кабанов, – на людей хрещеных! Прямое лихолетье, не зря и названо!.. Смутилась Русь. Ей, матушке, не сладко… А нам, сиротам бедным, маломочным, и прямо помирать без покаянья – одно осталось!.. А мы еще…
– А вы к себе Литву зовете, ляхов! – завел опять свое Порошин. – Посольство шлете, бояр первейших, вящших… Чуть не полсобора Земского, который, еще нет трех недель, кончился у вас… Четыреста людей знатнейших, служилых, воевод, митрополита Ростовского с попами, дьяков умнейших думных, всю царства знать, красу посольством отрядили!.. Куды?.. Сказать то даже срам!.. Челом до земли бить Жигимонту, мол: «Приди, володей землею и нами!.. Обороти нас в латинскую ересь… Попов сгони, нам насажай ксендзов… жен наших, дочерей возьми на поруганье… Последнюю рухлядишку отбери, как повсюду отбирал доселе у православных, где только твоя власть да сила была!..» Што! Аль не так… Молчите?.. То-то!.. Нету вора-царька у вас, да есть зато бояре лукавые, заведомые воры!.. Они уж много лет всю землю продают да предают кому ни попадя!.. Из Тушина перелетывали на Москву, царю вашему, Василью Шуйскому лизали… руки, покуль до смерти ево не укусили, постригли силой!.. А лучче ль стало и потом! Ничуть не лучче!.. Ворохами «цари» явились. Што ни боярин захудалый, что ни подьячий – вор, мздоимец, мшелоимец, не то что «царик» наш, – и тот орет на всех на вас: «Я – есмь твой господин, и Бог, и царь!..» Не так?.. Аль правду молвлю?.. – обводя толпу взглядом, кинул вопрос Порошин.
