Теодор Парницкий - Серебряные орлы
И тут Тимофей дерзко засмеялся и крикнул что-то, чего Аарон совсем не разобрал, но что, видимо, было оскорбительным и для клюнийской конгрегации, и для приора лично, потому что лицо у того гневно исказилось и побледнело. Но он ничего не сказал, а, резко повернувшись, ушел в обитель. Зато стоящий у калитки огромный монах мощным кулаком, точно молотом, грохнул Тимофея в лоб, так что тот свалился.
Что было дальше, Аарон не видел, но последствия не заставили себя долго ждать. Назавтра несколько братьев вернулись в монастырь не только с синяками, но и с кровоточащими ранами. Взволнованно рассказывали они, что в самом центре города, возле колонны Марка Аврелия, долго не сможет появиться ни один монах из монастырей, принадлежащих к клюнийской конгрегации. Вокруг небольшого замка, напротив колонны, все время гудят возмущенные толпы, к которым из сводчатого окна замка по несколько раз в день обращается Иоанн Феофилакт, не самый старший, но, бесспорно, самый разумный из всех тускуланских графов, бросая пылкие призывы: «Да здравствует извечная Республика!.. Не допустим, квириты, чтобы варвары севера навязывали нам обычаи, которых не знали наши достославные предки!.. Рим — столица Петра, а стало быть, и столица всего христианского мира — так что не к нам, а от нас должны исходить приказы, как управлять церковью господней, как жить служителям Христовым…» Вечером же многочисленная орава молодцов, вооруженных кольями, копьями и даже мечами, скатилась с тускуланских холмов, чтобы ночью с факелами пройти от замка у колонны через весь город, за стены, к самому монастырю святого Павла.
Несколько недель монастырь жил в волнении и тревоге — не стихали рассказы о все новых нападениях на монахов, в которых часто принимали участия братья, а иной раз и отцы из монастырей, не входящих в клюнийскую конгрегацию; шептались, что Иоанн Феофилакт ежедневно отправляется в лектике по Номентанской дороге к вилле консула Кресценция, с которым втайне совещается; консул посетил папу и вызывал к себе приора и грозил ему, причем от имени папы четыре кардинала, среди них кардинал-епископ Портосский, умоляли наместника Петра об отлучении монастыря святого Павла.
Приор действительно время от времени выезжал, вызываемый то в замок Льва Четвертого в Ватикане, то в Латеран, то на Капитолий, возвращался бледный, угрюмый, раз даже помятый, но не сдавался, и спустя несколько недель Тимофей с вежливой улыбкой привел на монастырский двор двух не очень тяжело нагруженных ослов.
С той поры он появлялся постоянно. Но уже не через десять, а через двадцать дней; а как-то раз появился на следующий же день, но уже без ослов с вином.
Был он какой-то возбужденный, но совсем иной, нежели в тот день, когда повздорил с приором. Тревога на его красивом лице смешивалась с задумчивостью и удивительно отличающейся от его обычных дерзких мин робостью.
Вот он увидел приоткрытую створку церковных дверей и вошел в базилику. Его охватил сумрак — только спустя какое-то время он различил свою тень, причудливо и таинственно скользящую по плитам пола так отчетливо, словно в озерной воде. Поодаль проскальзывала между отражениями колонн другая тень. Аарон медленно приближался к Тимофею, описывая круги почти возле каждой колонны.
Глаза Тимофея понемногу освоились с тусклым освещением, и через минуту он разглядел в приближающемся человеке своего ровесника. А это как-то успокоило его, придало смелости.
Какое-то время оба молча приглядывались друг к другу.
Тимофей заговорил первый. Спросил, как того зовут. Получив ответ, удивился. Еще не встречал никого с таким именем. Никого из живущих, поспешно поправился он, потому что знал, что брат Моисея носил такое имя.
Было слишком темно, чтобы Аарон мог это заметить, но Тимофей сам почувствовал, как он зарделся от удовольствия, получив возможность доказать, что он не такой уж темный человек, там где касается святых дел. А собеседник удивил его вопросом о синяке:
— Уже сошел? Очень было больно?
Тимофей от ошеломления даже не знал, как держаться. Ударить его, пнуть? Но ведь он уже достаточно взрослый и посему решился на минутное колебание. И этой минуты, доли ее, было достаточно, чтобы он уловил, что в вопросе Аарона нет ни издевки, ни неприязни, а простое благожелательное любопытство, даже, пожалуй, и забота, почти братская сердечность. И Тимофей ответил улыбкой, столь же благожелательной, даже сердечной, вовсе не думая, увидит ли Аарон при таком тусклом свете эту улыбку.
И взял его за руку.
— Ты монах? — спросил он.
Аарон с достоинством кивнул.
— Такой молодой!
— Мне девятнадцать лет, бывают и еще моложе…
Тимофей подтвердил это молчаливым кивком.
— Бывают. А откуда ты? — поинтересовался он.
— Издалека.
— Из Сполето?
— Куда дальше.
— Сразу видно. Говоришь, будто по книге читаешь. Из Павии? Из Равенны?
— Еще дальше.
— Из Франконии? Из Саксонии?
— Еще дальше. Из-за моря.
Глаза Аарона, который вошел в базилику на час раньше Тимофея, уже совсем привыкли к темноте, и он заметил не только изумление, но и почтение на красивом, продолговатом лице собеседника с особенно выразительным, красивым ртом.
— Из-за моря? — вырвалось у него нечто среднее между изумленным вопросом и восхищенным возгласом.
— Да, — кивнул Аарон. — Из монастыря Гластонбери, из Уэссекса.
— Никогда не слышал про такую страну. — В голосе Тимофея слышалась уже настороженность и даже тревога. Он подозревал подвох.
— Это в Британии.
О Британии Тимофей что-то когда-то слышал.
— Ваш митрополит приезжал недавно в Рим, верно? — И Тимофей почувствовал, что вновь краснеет от удовольствия.
— Правильно ты сказал. Митрополит Эльфрик, архиепископ кентерберийский. С ним-то я и приехал.
— Какой? Какой архиепископ? — название и удивляло, и смешило варварским звучанием.
— Кентерберийский… кентерберийский… По-латыни мы называем этот священный город Дуровернум.
Оба эти названия ничего не говорили Тимофею. По второе хотя бы звучало по-человечески.
— Так у вас тут своя школа, правда? Я хорошо знаю. Двадцать четыре бочки я привез на торжество по случаю пребывания вашего митрополита в школе. Я бы сразу туда попал, даже в безлунную ночь. Может, и ты там учишься?
Аарон вздохнул:
— Редко, очень редко… Святейший отец велит очень дорого платить грамматикам и риторам… А все солиды, которые архиепископ, уезжая, оставил мне на учение, уже кончились, а приор не хочет, чтобы монастырь за меня платил. Говорит, что грамматика и риторика — это демонское дело… и никто ему не внушит, что это угодные богу науки… А вот ты должен хорошо знать весь Рим, — добавил он живо. — Мог бы, наверное, меня сводить и к цирку Флавиев, и на Палатин, и на Форум!
— А как же. Хоть сегодня. Что хочешь, все тебе покажу. Куда укажешь, всюду проведу.
Аарон снова вздохнул:
— Счастливый ты! Спасибо, но мне не разрешено выходить из монастыря. Только в школу, но и то с кем-нибудь из старших братьев.
Тимофей сочувственно покивал. И видно было, что мысль его кружит все вокруг одного: вокруг того, что вот его ровесник приехал в Рим даже из-за моря. Что старый митрополит тоже оттуда приехал — это его совсем не восхищало, да ему и дела до этого нет: мало ли всяких епископов и аббатов со всего света сюда приезжают! Но чтобы такой молоденький! На корабле плыл, под парусом — просто невероятно!
— Послушай! А родился ты там… в этой… в Британии?
Голос Аарона был самый серьезный, когда он ответил, что ведь он уже сказал Тимофею, что он монах, а Тимофею должно быть известно, что для монаха не достойно ни внимания, ни даже памяти все, что с ним было до его вступления в священный орден.
— Но поскольку ты мне понравился, не знаю почему, сразу понравился, еще когда синяк заработал, то скажу тебе: я родился на острове, который у нас зовут Ирландия, а в Риме — Иберния.
На острове, который зовется Ирландия. Подумать только!.. Но постепенно внимание и любопытство Тимофея начало сосредотачиваться на другом. Теплые слова, слова о том, что он понравился, напомнили о деле, которое привело Тимофея в монастырь без ослов и бочек, сосредоточенного и растерянного. Его охватила всевозрастающая волна доверия, волна столь же благого тепла, как и тепло слов Аарона.
Он пригнулся к уху пришельца из-за моря и голосом, дрожащим от возбуждения и даже волнения, но вместе с тем и полным доверия, спросил:
— Скажи, Аарон, а ты занимаешься… этим… ну, умерщвлением грешной плоти?
Чувствовалось, что он уже хорошо освоился с термином, но в собственных устах он казался ему чем-то смешным, даже нелепым.
И именно потому, что Аарон, несмотря на всю неопытность монашеской молодости, почувствовал это, в голосе его прозвучало удивление куда более сильное, чем он хотел, когда воскликнул:
