Аркадий Савеличев - А. Разумовский: Ночной император
Так округло, ясно высказался близкий ко двору архиепископ, что и возразить нечего. Одно полковник попросил:
— Вы уж все по совести, ваше первосвященство, отпишите. Мне ведь ничего и не проверить. Не силен я в грамоте, все больше сабелькой махал. Вино-то на меня свалилось за язык мой…
— Язык! Изыди! Поспи пока… я отпишу, дело нешуточное…
Еще не дослушав, монахи разложили на откидном столике кареты все потребное для писания, и архиепископ Феофан углубился в свои думы…
Верно он говорил: благоволила ему Анна Иоанновна. По праву первосвященства благословил он ее восшествие на престол — и перстом Божьим, и одой мирской. Да только долга ли память у властей предержащих? В последнее время он стал замечать, что вроде бы памятливость изменяет в телесах заматеревшей государыне. Новые люди, новые приспешники крутятся у трона. Один герцог Курляндский чего стоит! Красотолюбец, златолюбец, нехристь… и порождение дьявола, если про себя-то молвить. Не громче! Громкого слова и первосвященник ныне высказать не может. Терпи, молчи и надейся на промысел Божий. Пожил ты, повкушал всяких яств, и сладких, и горьких, сполна покрутился у трона…
Но как ни горьки были эти размышления, подорожную грамоту архиепископ Феофан отписал в полной верноподданности.
Прожитые годы не прошли даром.
Феофан Прокопович попал в Петербург волею Петра. Известно — воля покрепче дуба, которым обшивали строящиеся корабли — фрегаты, галеры… несть им числа! Жилось отцу Феофану неплохо и в Киеве, можно сказать, пресветло проживалось, — был он к тому времени уже ректором Киевской духовной академии. Не святым отцом — куда там с его привычками до святости! — но пришлось в переполохе повторять: «Свят! Свят! Свят!..» Гром ли, молонья ли, снег ли, камни ль с неба?.. Все смешалось. Разве ураганный вихорь таким заклятьем остановишь? Усатый, громоподобный вихрь, в тяжеленных, забрызганных грязью ботфортах, его носило от Воронежа да Прута и от Прут-реки, зело побитого, до архангелогородских льдов и обратно. Сколько денщики ни скоблили походные царские ботфорты, чище они не становились. Да и денщики-то, вроде Алексашки Бутурлина, сплошь стоглоточные, детки развеселого Бахуса. Так что налетел вихорь дорожный во всей своей преславной грязи и по-царски повелел:
— Благослови, отче.
Оно бы ничего, можно и благословить, но ведь следом громом грянуло:
— Был когда-то Киев стольным градом — сейчас столица в Питербурге. Сдавай кому ни есть своих прыщавых неучей и следом за мной собирайся. Не мешкая!
Только и мог ректор академии запоздалое слово молвить:
— О-хо-хо, государь! Грехом сподобюся, недостойный…
— Грехи — отпущаючи я — лично. Тебя — нет. Сказано: в Питербурге потребство!
Так вот в 1715 году, тридцати пяти уже немолодых годиков, и потащился, почитай, гайдамацким обозом в неведомый и страшный град Петров. Со всем своим скарбом, со всеми книжными сундуками. С пономарями и причетниками. А паче всего — со всей певчей братией. Одно дело — жалко бросать только что собранных по чупринам киевских да черниговских парубков, а другое — наказ Петров был:
— Слыхал, слыхал: поют у вас прелюбезно. У наших глотки заледенелые, ревут, как норд-вест!
Феофан Прокопович хоть и слыл ученым ректором, но мало разбирался в нордах и вестах. Все ж сообразил: малороссийского духу желают…
А дух тогда, как и сейчас, был арбузный да огуречный, куриный да дурной. Целый месяц тащились, вот и занялись спиваки-дураки мародерством попутным. Что твоя татарва прошла!
Что, и сейчас?..
Утробы — как торбы, да еще и дорожные. Знай трясутся от дурного хохоту. Что ни попало, что ни пристало походя — все в телеги, как и тогда, пятнадцать-то лет назад… Жрут да пьют. Полковник Вишневский пред страхом государевым далеко вперед умчался, но наука его диавольская отголосье свое оставила. Не одни благостные псалмы, обгоняя и карету, поперед несет.
Гей, козаченьки, сабельки быстры,Сабельки востры харалужные!..
Это бы еще ничего, но карету-то настигали не только «письни» — мужики с дрекольем.
— Геть! Бахчу стоптали, дурощи споганые!
— Геть, огирки!..
— Геть, куренки!..
Не надо быть большие ученым, чтоб уразуметь: всю огородину по пути его оглоеды подмяли. Да и курей пощипали… То-то под вечерю от обозного костра так вкусно несло! Думал, прикупили того-сего, деньги на прожиток выдавались. Да, видно, денежки на горилку ушли… Ах, нехристи!
Стыдливо покряхтывая, вылез архиепископ из кареты. Позади уж пыль от батожья, рев отнюдь не песнопенный. Он еще раздумывал, как погасить животные страсти, а там уже младокозацкий клич:
— Чого сидемо? Рви на себя батожье!
Пока архиепископ загребал полами дорожную пыль, батожье-то в руках его певчих парубков оказалось. Верховодил, конечно, Алешка Розум. Садил направо и налево, толпу мужиков как под запорожской саблей на две стороны развалило, а уж образовавшийся проход другие, младшие, дочищали.
Бегом пришлось поспешать архиепископу, да все с возгласом:
— Алешка, бес тебя бери?..
Знай ухмылялся Алешка в отросшую за такую дорогу бородку. Скалил из-под смоляных усишек ярь непочатых губищ. Что ему, такому дылде? Забава.
— Прокляну… возверну обратно!..
Архиепископ Феофан расстегнул висящий у пояса кожаный кошель и наделил всех мужиков. За щедрость они на радостях обратно повернули, доругаться не успев. А что делать с этими бисовыми душами?
— Возверну, Алексей… не Божий ты человек!
— Как скажете, отче праведный.
Покорно к руке припал губешками побитыми. Как ни ярился, а тоже досталось.
— И скажу, Алексей Розум… детина без розума! И кто только прозвание такое тебе дал?
— А татка-козаченько.
— Видел, видел твоего татку! Зело разумен! В него, что ль, пошел? Так и ступай к нему. Пешью!
Алексей покорно полез на телегу за торбой своей дорожной. Да со зла-то слишком глубоко сено копнул, а оттуда курица-дурища — пырх-пырх, крыльями бьет, ногами сучит. Второпях плохо, видно, повязали. Развязалась-распахталась вот, вначале пробежкой, а потом и влет.
— Мясов-то скильки улетело!.. — единственное, о чем и потужили певуны-ревуны.
— Вось тоби и вечора!..
— …не як вчора!
— Без Алешки-то голодайка буде… Не до писен!
Вся пастырская злость в гомоне да в реве потонула. Дитятки еще, хоть и вымахали выше плетней. Ни ума, ни разума, уж истинно…
А этот еще над душой:
— Благословите, отче… пойду прямиком на Киев. Чого мне в Лемешках робити. Татка вослед топором порубае…
Уже и рука сгоряча поднялась, чтобы отпустить куриные грехи черниговскому греховоднику… да не опустилась во крест рука, видит Бог, не могла согласиться. Слово, данное полковнику Вишневскому? Жалость? Но только ли… Какие ж песнопения без Алексея! За дорогу наслушался. Он на целую октаву выше других берет, как и в драке, за собой этих певунов-губошлепов ведет. Чего доброго, осрамятся в Петербурге без него.
— Полезай в телегу… дитятко неразумное!
Архиепископ Феофан, не оглядываясь, попылил обратно к карете. Охотно подсадили монахи услужающие, тоже с охоткой прислушивались в дороге к этом певуну. Пока залезал, стыдливо поохивая, телеги совсем близко притерлись, и оттуда понеслись покорные, покаянные Давидовы псалмопения:
Не ревнуй элодеям, не завидуй делающим беззаконие,ибо они, как трава, скоро будут подкошеныи, как зеленеющий злак, увянут.Уповай на Господа и делай добро…
«Нет, не гайдамачина», — утешал себя архиепископ Феофан, почти не сомневаясь, что поперед куриных да огуречных баталий не миновать. Осень в первом разгаре, самое благое время и для Московии, полевые, лесовые и всякие другие яства сами собой в подорожную телегу просятся.
Пастырский пропыленный обозик, теперь и без служивой охраны полковника Вишневского, тащился да тащился с жаркого юга в незнаемо какой Петербург…
Вот и дождик стал накрапывать. Вот уже вместо пыли и грязь под колесами чавкает. Как подумать, так ничем она не лучше киевской иль черниговской пыли. Даже глотки у спиваков затвердели — молчат.
И то сказать: не первую неделю шляхом немереным трясутся. Наберись-ка голосов!
Дороженька!
IV
Скромными деяньями одержим был архиепископ Новогородский, стало быть, первосвященник. Но — не патриарх же! Легко было грозному царю порушить патриаршество — нелегко нынешнему первосвященнику стать вровень с патриархом, пред которым трепетали б и цари земные. Не от страха, не от скромности самоумаялся. Так повелось — так и велось. Допусти самодержицу к руке, а сам главу преклони. Вон как ныне летят они, головы-то!
