Чабуа Амираджиби - Дата Туташхиа. Книга 3
– Ты только одно, Дата, помни,– сказал я,– меня не жалей и не прикрывай, а то ляжет на меня грех дурного побратимства... Понял меня?
– Думаю, большая опасность нас не ждет,– сказал Дата, когда мы прошли с полверсты. – Что кому перепадет, то и делать, брат, будем!.. Давай лучше пораскинем мозгами, с чего начать и как дальше дело вести.
– А что надо нам? Чего хотим?
– Чего хотим – сам видишь. Разнесли о нас сплетни, обмазали грязью и перекрыли все пути. Тебя из Кахети выжили, да и мне не легче. Где и нога моя не ступала, и там моим именем зло и гнусность творят. Таких делишек, как Шалибашвили, да еще похуже, не меньше сотни насчитать можно, и все записано на наш счет! Я знаю, чьих это рук дело. Власть наша старается, но одной ей не управиться, ее дело – приказать, а уж охотников довести этот приказ до дела – не сосчитать. Они шныряют в народе, как волки в овечьей шкуре. Кто способен назло, какое над тобой и мной творят, тот на все способен. В этих прихвостнях – ее сила, без них государству не обойтись. Потому-то и обнаглела эта тварь —власть за них, закону к ним не подступиться. Чтобы удушить это зло в самом корне, пет у нас с тобой сил. Но чтобы руки у него отсечь, на это-то нас хватит?
– Хватит!
– Про что я и говорю. И что делаю! Ты спроси меня, зачем идем, по какой надобности? Надо эти длинные руки пообломать, а там поглядим, что жизнь покажет. Тебе полоть приходилось – огород там или поле?
– Ну и что? Сорняк-то опять прорастает.
– Прорастет – опять выдери!
– Да ты что? Чтобы нам одним такую прорву земли одолеть?
– Всю, конечно, не одолеем, твоя правда. Но .у сорняка, который вырастает па прополотом месте, той силы уже нет. Это одно. И потом, начнем мы с тобой полоть, и другие за нами потянутся. Справедливость возьмет свое, таких, как мы, будет все больше, больше, и когда пас станет легион, мы рукой и пулей дотянемся до зла, что гнездится на самом верху.
– Ладно, давай думать, с какого боку к этому делу подступиться.
– Здесь, в Хашури, знаю я одного... И вором он был, и жуликом, и по тюрьмам намотался, словом, мерзавец отпетый. Но у всякого мерзавца особый нюх на чужую мерзость. Он всегда ее найдет и запомнит: худо будет – он заставит других мерзавцев выручить себя. Моего мерзавца зовут Дастуридзе, Коста. Наверняка он знает о здешних темных делишках. Заставим его выложиться, а там видно будет.
– А что за этим Дастуридзе тянется?
– Одно его дело пахнет если не каторгой, то десяткой в Александровском централе.
– Тогда ему не отвертеться.
Пока добирались до Хашури, обмозговали, с чего начинать. Этот Дастуридзе держал на железнодорожной станции ресторан. Первым должен был возникнуть я. Дата с косами остался в тени па скамейке, которых было не счесть на пристанционной площади. Я обошел ресторан сзади и заглянул в кухню. У стены, что против окна, дремал повар. Возле окна судомойка средних лет мыла посуду в корыте. На столе стояли штук тридцать мисок с чанахи, ждали очереди в духовку. Мух было столько, что, наверное, в Хашури ни одной уже не осталось – все сюда слетелись.
Повар продрал было глаза, хотел что-то сказать и не смог, Только со второго раза выдавил из себя:
– Коста, выйди, а то в миски мух набилось.
– Уже иду! – раздалось в ответ, но появился Коста не скоро.
Видно, это и был Дастуридзе – кому бы еще быть Костой? Выглядел он лет на сорок и похож был на трясогузку.
– Ты что наделал? – заорал он, заглянув в миски с чанахи. – Ты куда столько мяса навалил? А ну давай сюда таз.
Таз был уже наготове, его и приносить не надо было. Дастуридзе прошелся вдоль стола, из каждой миски вынимал по Куску мяса, бросал в таз и бормотал:
– Сколько мяса выбросить! Кто съест столько мяса? Погубить меня хотите? По миру пустить?.. Куда столько?.. Кому?., Судомойка вытирала тарелки. Повар стоял позевывая, будто не слышал. Дастуридзе заглянул в последнюю и снова завел:
– И куда столько? Чистый шашлык! Поставь на лед! Разорить меня хотите? – Он уже остыл, только бормотал себе под юс с явным, как я заметил, удовольствием и уже повернулся 'Ходить, как я крикнул:
– Коста, давай сюда, дело у меня к тебе! Он подошел к окну и оглядел меня с головы до ног. То ли ему не понравился, то ли еще что, но он повернулся ко мне Шиной.
– Плесни-ка этому мясного бульону, да побольше,– бросил к повару. – И хлеба дай!
– Дело у меня к тебе! – крикнул я ему в спину. – Нужен не твой бульон...
Он оглянулся, долго так разглядывал меня и ушел, не сказав ни слова. Повар поставил на подоконник полную миску и принес хлеб и ложку.
– Поди поешь! Вот туда,– он показал на скамейку, где сидел Дата.
Я чуть было не протянул руку к миске, но спохватился, потому что заговорила баба:
– Господи! Он каждый день долбит нам, что мы его разорить хотим. А ты хоть раз возьми и разложи этого чертова мяса ровно столечко, чтобы и вынуть уже было нечего...
– Помолчи лучше. Пробовал я... В прошлом году... Тебя здесь не было, не знаешь...
– Ну и что было?
– Еще больше озлился.
– И что же ты? Прибавил?
– А что мне было делать?
– Ну, а он?
– Он добавку обратно вытащил... – Тут повар заметил, что я еще не ушел. – Ступай, ступай, только смотри, чтоб у миски ноги не выросли, а то пропавшие миски тоже на меня вешают.
– Он, видишь,– повар уже забыл про меня,– любит от всего хоть кусок оторвать, чтобы поменьше оставалось. Прямо страсть какая-то...
– Да зачем ему это?
– Ладно, баба! Помолчи... Все равно не поймешь.
Вот он каков, этот Дастуридзе. С какого боку к нему подъехать?– соображал я и не мог ничего придумать. А он, бог милостив, вдруг входит и прямо к окну. Поглядел на миску, ложку и хлеб, потом на меля... Тянуть дальше было нельзя.
– Обезьяна меня прислал. Дело есть,– сказал я.
У Дастуридзе слегка дернулась бровь, и такое удивленно разлилось по лицу, что меня взяло сомнение – Дастуридзе ли это? А если и он, дело-то известно ли ему?
– Что?.. Кто?
– Обезьяна!!!
– Не знаю я такого... Знать не знаю... Слыхом не слыхал,– зачастил он сердито и негромко.
– Не знаешь, говоришь?
– Не знаю и знать не хочу! – сказал Коста, только потише и позлей.
– Эй, Кола,– крикнул он повару,– забери посуду с окна, бульону ему... многого захотел.
– Дело, конечно, хозяйское,– сказал я,– но только и Обезьяна тебя давно знает, и Яшка сурамский тоже привет тебе посылал.
– Никого из них не знаю. Что-то ты напутал! – выпалил Дастуридзе совсем почти неслышно и вдруг схватил ложку, зачерпнул бульону и заорал повару: – Ты что, Кола, соли жалеешь? Какой преснятины налил, а ну давай соль!
– Это где же видано, чтобы бульон солили? Соль на столе, соли на свой вкус. Соли, значит, мало,– веселился я. – Забирай свою бурду, и пусть твой Кола посолит ее покруче и клизму себе поставит!.. А сам вали отсюда, гусиный помет, сказано тебе, дело есть!
– Уже иду,– промямлил он, едва ворочая языком, и пошел к дверям.
Пока Дастуридзе притащился, я устроился на одной из лавочек. Он плюхнулся рядом со мной, и я еще рта открыть не успел, как он затарабанил:
– Чего надо! Чего пристал?.. Откуда взялся? Прилип, как к маленькому... Думаешь, на дурака напал? Наплел черт знает что... С каким-то чертом лысым перепутал, а теперь лезет и лезет, скажи на милость...
И пошел, и пошел... Быстро, без передыху, слова путаются, брызжет. А в глазах и следа волнения нет. Чувствую,
Прощупывает он меня, выход ищет, а тарабарщина эта так, для отвода глаз. Он уже вконец запутался, порол бог знает что,
Слова не разберешь. Тут-то и подошел к нам Дата, тихо-мирно, плече две косы.
– Здравствуй, Коста!—Дастуридзе как язык проглотил.– Давненько мы, брат, с тобой не виделись... Годка четыре, не меньше, а?
Дата поставил косы на землю, оперся на них и спокойно разглядывал Дастуридзе.
На кресте и Евангелии могу поклясться: чтобы человека так шибануло, я в жизни не видел ни раньше, ни после.
– Эге... да это ведь Дата! – выдавил он из себя.
– Дата, он!
Он переводил глаза с меня на Дату, с Даты на меня – соображал, вместе мы явились или каждый сам по себе. Смекнул, Видно, что про Обезьяну Дата знать не мог. Но откуда я знаю, тоже не мог в толк взять. Видел он меня в первый раз. Присмирел наш хозяин, притих и так и эдак про себя прикидывал, откуда вся эта история с обезьяной могла нам в руки попасть. Стал он наши косы разглядывать, лезвия пальцем попробовал – ли время хотел выиграть, то ли чего еще ждал.
– Не слушает он меня,– сказал я Дате. – Думает, я за себя стараюсь. А мое дело маленькое. Мое дело сторона. Мне и отвар не нужен, я его и есть не стал, а уж какой был бульон, слава тебе господи! Просили меня слово передать. Станет слушать – хорошо, нет – дай ему бог всего хорошего, тебе – доброй косовицы, а я обижусь и пойду, куда ноги понесут.
– Так как же ему быть, Коста? – спросил Дата. – Говорить или уйти?
