Юзеф Крашевский - Чудаки

— Я хочу знать, что у тебя еще осталось, пан Юрий, чтобы помочь тебе, если можно. Не думаю, чтобы с нами, деревенскими жителями, тебе было весело; но посмотрим, что можно будет сделать для тебя?

— Вы хотите избавиться от меня, — сказал я. — Я не прошу вас ни о чем, и завтра же уезжаю.

Говоря это, я сам не знал, куда мне отправиться. При скоплении различных мыслей, Кавказ, Алжир, Испания и Америка, попеременно представлялись моему воображению.

Дед мой продолжал:

— Не считаешь ли ты меня безжалостным эгоистом, не имеющим ни одной искры сочувствия к ближнему? Я не прогоняю тебя и не хочу избавиться от тебя. Но, — прибавил с проклятьем, — всему причиной этот мерзавец капитан: желчь разлилась у меня. Я не скрываю, что у меня есть родные и другие лица, к которым я имею свои обязанности; большая часть моего имения разделена и имеет свое назначение… Однако ж, я и тебя не хочу лишить наследства: оставлю тебе что-нибудь на память, это верно. Но ты не поймешь, если я скажу тебе, что, уважая в тебе свою собственную кровь, я хочу все же выпроводить тебя из здешних мест. Я не могу объяснить этого. Ты заподозришь меня в чем-либо другом; думай себе, что хочешь, я люблю тебя, но хочу, чтобы ты, как можно скорей, убрался отсюда прочь.

Я попал в тупик, не имея сил сердиться на деда; в нем кипели мысли и страсти, свойства которых я разобрать не мог. Его поведение со мной было покрыто тайной. Его скрытая борьба с капитаном, беспокойство, непонятные опасения и таинственность его поступков, все говорило мне, что за пределами жизни, которой я не знал, было много любопытного, потому без всякой обиды я выслушал его объяснение, прибавив только:

— Завтра я уезжаю.

— Еду, но не знаю куда, — сердито возразил мой дед. — Но скажи мне, по крайней мере, что у тебя осталось?

Заканчивая этот разговор, мы подъехали к корчме, из которой выходящий свет вдруг озарил лицо старика, и я увидел его страшно измененным.

— Какая вам польза, пан конюший, если вы будете знать о моем состоянии? Я ничего не прошу и не приму от вас. Скорее согласился бы я просить милостыни у чужих, чтобы вы не подозревали во мне алчности и корыстолюбия, которых никогда не было в сердце моем. Вы хотите знать, зачем я приехал сюда? Мне было негде спрятаться не только от кредиторов, но и от воспоминаний своей жизни, от дурно проведенной молодости и угрызений совести. Свет широк!

Господин конюший заскрежетал зубами.

— В нем есть душа, — сказал он, — но нет головы. Сказав это, он опять обратился ко мне:

— Послушай, пан Юрий, — сказал он решительно, — если ты мне сделаешь это бесчестье и в сердцах оставишь меня с презрением, то клянусь тебе честью, я везде буду преследовать тебя, как тень, до тех пор, пока мы не примиримся. И только, может быть, в Америке я объясню тебе, почему, любя тебя за те качества, которые я открыл в тебе, я хотел однако, чтобы ты уехал отсюда.

— Завтра я еду, — возразил я равнодушно.

— И я за тобой.

— Мне очень приятно иметь спутника.

Приехав в Тужу-Гору, которую я приветствовал другими чувствами (часто один день в жизни многое в ней изменяет), я поклонился старику, и просил его позволить мне уйти в свою комнату.

Конюший пожал мне руку и шепнул тихонько: «Помилуй, при людях!»

Утро мы провели хотя любезно, но церемонно; вечером, чувствуя боль в сердце, несмотря на просьбы деда, я отправился наверх.

Станислав спал в уголку, потому что на Полесье им овладел сон, который можно, выражаясь поэтическим слогом, назвать непробудным: с утра до вечера все спал. На вопрос мой, почему он все спит, он отвечал мне:

— Э, барин, может быть во сне я увижу что-нибудь лучше, чем эта горемычная страна!

Ложась спать с головной болью, я приказал Станиславу, чтобы лошади были готовы к семи часам утра.

Сначала, не веря неожиданному счастью и думая, что я шучу, он остолбенел; но когда я повторил ему свое приказание, он упал к моим ногам.

— Правда ли это барин! — закричал он. — Как? Мы едем, едем в Варшаву! Я всю ночь буду укладываться и ручаюсь, что не опоздаем.

Я не могу рассказать, что с ним случилось. Он взбесился: бегал по лестнице, кричал, шумел, приказывал, суетился и не дал мне спать до самого утра.

Еще до рассвета коляска стояла готовая перед крыльцом, чемодан привинчен, Станислав в дорожном платье; недоставало только лошадей.

Ровно в семь часов я увидел Станислава в дверях в большом замешательстве.

— Готовы ли лошади? — спросил я. — Скоро ли будут готовы?

— А, барин, сатана вмешался в наше дело! — вскричал он, теребя свои волосы. — Проклятая страна, все здесь не по-человечески. В европейском мире вам можно сказать, чтобы к семи часам лошади были готовы, но здесь…

— Ну, пускай же будут к девяти часам.

— А черт их знает! — возразил в отчаянии Станислав.

Ты знаешь, дорогой Эдмунд, какой у него потешный вид, когда он сердится. Несмотря на досаду, я смеялся над ним в душе.

— Вообразите себе, барин, — продолжал он, — вчера еще вечером я побежал в это оборванное местечко, недостойное даже этого имени; я спрашиваю, где почта, мне смеются в глаза. Дурак! Я забыл, что здесь нет почты. Мне пришло в голову нанять извозчика. Я вбежал в корчму, носом к носу наткнулся на Маль-цовского; черт его знает, что он там делал ночью.

— Добрый вечер.

— Добрый вечер.

— А что вы здесь делаете?

— Ищу лошадей.

— Как лошадей? — сказал он, потчуя меня зеленым табаком. Я понюхал усердно, потому что был уже навеселе.

— Как лошадей? — спросил он опять.

— Да, завтра мы уезжаем.

— Завтра уезжаете?

Покачал головой.

— А много ли лошадей нужно?

— Четверку довольно с нас.

— Четверку! Сомневаюсь, найдете ли вы столько в местечке: все извозчики, сколько их ни есть, нанялись с мукой в Брест.

Он отошел. Я к извозчику: нет лошадей; но он сказал это, как будто эти слова его дорого стоили — вздыхая, и почесывая затылок. Я спрашиваю второго, третьего, четвертого: лошади есть, но черт их знает, почему вести нас не хотят.

— Что же делать? — спросил я. — Пойдем пешком.

— Они могли бы нам дать казенных. Входит дед, который уже собирался на охоту.

— Что это значит? — спросил он. — Коляска ваша уложена.

— Я уезжаю, пан конюший, или лучше сказать, иду пешком, потому что в местечке, хотя лошади есть, но не хотят нам дать.

— Не может быть, — сказал старик, незаметно улыбаясь. — Пан Станислав не умеет их искать: здесь по крайней мере десять извозчиков.

— Клянусь честью, — сказал Станислав, кладя руку на сердце, — я везде искал, и нище найти не мог.

— Не нанялись ли они в Брест, потому что в это время они всегда едут туда с мукой?

— Точно так-с, — ответил Станислав.

— Но зачем вам торопиться, — прибавил конюший, подходя ко мне.

— Я должен, — ответил я коротко и сухо.

Старик вежливым наклоном головы дал знак Станиславу уйти и сел важно в позолоченных креслах. Вчерашняя буря прошла, он был спокоен.

— Ну, — сказал он, — не сердись, мой Юрий. Именем отца и матери твоей прошу тебя, не сердись на старика! Даю тебе слово благородного человека, что не равнодушие и не скупость говорили во мне вчера.

Я молчал. Пан конюший протянул мне руку; я пожал ее и ответил ему.

— Может быть, да, я верю; но вы же сами хотите, чтобы я уехал; вы вчера мне это говорили. Я еду, а если не найду лошадей, пойду пешком; подозреваемый в алчности, в расчете, я не могу здесь остаться.

— Ты не понимаешь меня. Этот капитан, этот чертовский капитан виной всему; он расшевелил мою желчь. Я сожалею о том, что я вчера говорил тебе, и прошу извинения. Прости мне и не уезжай. После я не стану удерживать тебя, но подумалось, что дней пять ты можешь погостить у меня. Будь уверен, что мне очень приятно видеть тебя, но обстоятельства…

Он махнул рукой.

— Сегодня, хотя бы хотел, я не могу ехать, лошадей нет; но завтра, дорогой дедушка, как только Станислав найдет лошадей, я должен ехать, и уеду.

Подумав немного, старик вынул из кармана довольно большой сверток, и положив на стол, сказал:

— Перед отъездом ты должен принять от меня небольшой подарок. Я вздрогнул и попятился назад.

— Примешь ли? — сказал он.

— Никогда!

— Я даю тебе две тысячи червонцев, на которые я хочу, чтобы ты составил опять состояние. Я даю тебе их взаймы и возьму вексель.

— Благодарю вас, — ответил я, — скорее умру, чем возьму даром или взаймы что-либо от пана конюшего.

— Гордая душа, гордая душа! — сказал он про себя, видя мое волнение, и глядя мне в глаза, как будто желая выведать меня, он всунул опять сверток в карман.

— У тебя будут лошади, если ты так упорствуешь; хотя я хотел бы, чтобы ты остался у меня не более пяти дней.

На этом закончился наш разговор. Дед приглашал меня на охоту; но я отказал; он тоже не поехал и только послал своих людей. Целый день мы провели у камина, или гуляя в саду, несмотря на осеннюю погоду. Это был один из редких дней, который, подобно светлой минуте старости, сияет почти перед самой зимой. Солнце еще согревало землю: длинные нити паутины расстилались по сухим ветвям деревьев и по стеблям завядших цветов. Кое-где расцветала еще запоздалая почка. Тишина царствовала в природе, на полях хлеб собран, другой посеян и зеленеет; народ весел, потому что не голоден; а деревья покрыты листьями багрового и золотого цвета. Даже запах осеннего воздуха, пропитанного туманом, производил на меня грустное, но приятное впечатление. Я не узнал самого себя. Разговор с паном конюшим тянулся медленно, словно воз по полесским дорогам, подпрыгивая с бревна на бревно, или тихо волочась по пескам. Мы пошли в сад, а после во двор, напротив которого есть старый вал замка, воздвигнутого с незапамятных времен, и на фундаменте его построен теперь новый дом; липы и дубы окружают его, среди них стоит каменная скамья. Дед повел меня с собой. Мы разговаривали. Конюший впутался в отдаленный рассказ прошедшего, начиная с времен короля Станислава. Солнце было уже на закате, а мы все еще сидели на скамье. Осенний холодок был довольно чувствителен; дул западный ветер, а багровые лучи солнца освещали разостланную по полю паутину. Вдруг среди затишья природы послышался топот и свист.