Леонид Корнюшин - На распутье
— Был писарем, — пояснил Молчанов. — Я его рожу помню.
— Со мною так калякать негоже, — разгневался Битка-Митка.
— Жену имеешь? — выяснял Шаховской.
— Я, господа паны, люблю валять чужих баб, — ощерился в гаденькой усмешке бродяга.
— Лихой малый, — хлопнул его по плечу Меховецкий.
— Ну что, испытаешь судьбу? Про Ивашку он знает? — спросил Шаховской у Молчанова.
— Знает. Будет круглый дурачина, коли откажется!
Бродяга ковырял соломинкой в желтых кривых зубах, хорохорясь, поддернул плечами, шмыгнул носом.
«Не то рыпнуться? Страшно! Удавят, как собаку! — раздумывал бродяга. — Благодарение, господа паны. За-лучше подамся добывать золото да баб щупать».
Ночью он полез было к служанке Зертинского, но та огрела его кулаком по голове, вцепилась в волосы, посулила:
— Прибью недоноска!
Когда все стихло, бродяга потихоньку вывел из стойла коня — погнал его в Пропойск. Дней пять он шатался по торжищу: где гадал, где крал, где лез под подол иной купчихи, без стыда и совести, — и тут его крепко ухватили под руки стражники, посадили под замок.
Какой-то толстый пан сказал:
— Ты — лазутчик Москвы, не отпирайся!
Три дня его держали на воде да сухарях, а на четвертый явились паны — Меховецкий с Зертинским.
— Выходи, государь, на волю, — сказал Меховецкий, — да цени, кто тебя вызволил. Не то болтался бы ты сегодня на столбу. Дело верное: соглашайся!
— А на кого я обопрусь? Казаков-то нету, — сказал бродяга после молчания.
— Будут и казаки, и наши рыцари, — сказал Зертинский. — У Болотникова уже целая армия.
— А ты, ясновельможный, согласен пойти ко мне в гетманы? — Бродяга взглянул на Меховецкого.
— Согласен, — подтвердил снова тот.
— Что ж, господа паны, добуду престол — я вам отплачу! Что мне теперь делать?
В подвал, где он сидел, влезли два мужика, рослый и приземистый, как сметанный горшок.
Меховецкий указал на них:
— Это верные люди — слуги коменданта. Они тебя проводят до Поповой горы, а там — в Московский рубеж.
— Дайте на дорогу пива и браги, — потребовал бродяга, выпрямляя грудь, явно примеривая себя в цари. — В такую великую дорогу я, Панове, не могу отправиться без денег. Можа, ясновельможности, у вас припасено для меня и золото? Хотя бы мне на новые штаны. Энти на мне не в царском достоинстве.
— Одежду мы дадим, — сказал Меховецкий, — золото же промыслишь сам. Я вижу, у тебя такая натура, что можешь его добыть.
— Я, господа Панове, рожден не от золотушника, — заметил бродяга.
На это его заявление паны только усмехнулись, явно не беря его в расчет, ибо видели, с кем имели дело.
— Пора в путь, — промолвил Меховецкий.
— Но прежде дай нам обязательство, — потребовал Зертинский.
Бродяга сел за стол, слуга подал ему бумагу и чернильницу с гусиным пером. Тот вывел:
«От своего царского пресветлого имени даю обещание…»
Через часа два, когда стало светать, они были уже в трех поприщах от города. Так заквасили другого самозванца.
VI
Вслед за слухом о спасшемся самозванце, гулявшим по Москве, появились подметные грамоты самого Димитрия, писанные под диктовку Шаховского и Молчанова. В сих грамотах непокорным московитам сулили жестокую кару, если они-де не одумаются и будут стоять за рябого Шуйского, избранного не всей землей Русской, а выкликнутого ближними его друзьями-боярами. В грамотах «царь» грозился прибыть в столицу к новому году, к первому сентября.
Шуйский сидел без казны, без славы и без духовной опоры, без церковного блюстителя. Патриарха Игнатия по указу нового царя в черной рясе за шиворот сволокли в Чудов кремлевский монастырь, там засадили в самую глухую келью, в подземелье. Крутом зрела измена, все было хлипко и ненадежно — это Шуйский чувствовал. Сильнейшим ударом по врагам было, как он понимал, торжественное перенесение праха убиенного царевича Димитрия и захоронение в том же церковном притворе, где покоились его отец и братья. Нужно было заткнуть глотки тем, кто переметнулся на сторону нового босяка. Сейчас вся политика сводилась к тому, как обезопасить государство и престол.
«Советников великое множество, а опереться не на кого», — думал Шуйский. Недаром же он видел дурной сон. Астролог, допущенный к нему, подтвердил его опасения — сей старец приговорил: «Ты падешь от заговора своих ближних, но за ними тень убиенного строка Димитрия Угличского. То, чему быть, того не миновать. Знак сему — лунное потемнение. Готовься, царь!» — «К чему готовиться?» — спросил Шуйский. «К погибели», — было ответом.
В тот же день царь вызвал к себе постельника[7].
— С астрологом колдуны во дворец не пролезли?
— Кто ж их пустит?
— Мало ли кто? А ты проверь! Вчера ночью кто-то выл. Излазай все углы.
— Будет исполнено. Да только чужих во дворце, государь, нету, — заверил постельник.
— Я никому не верю. Старуха какая-то надысь шлялась. Глаза колдуньи. Узнай, откуда?
— То, видать, прачка Маланья!
— А то я не знаю Маланью? Гляди, время тяжелое. У меня врагов много. А чего Мария неделю кушала плохо? От колдовской порчи! Вели запирать Кремль, чтоб птица не пролетела! Астролог сей — явно колдун.
Царь Василий не откладывая собрал бояр.
— Господь велит нам учинить великое дело… — Шуйский будто споткнулся на последнем слове и, помолчав немного, докончил: — Вы едете в Углич: повелеваю перевезти сюда, в Кремль, мощи убиенного святого царевича Димитрия.
Как ни тяжело было ему вновь беспокоить прах маленького царевича, ведь на нем, на князе Шуйском, лежал грех за сказанную ранее ложь{9}, но ради безопасности трона это следовало сделать. У нового царя в его золотой палате сидели: огромный, с глубокими, сверкающими из-под клокастых бровей глазами святитель Ростовский Филарет{10}, круглый, как колобок, с бородой лопатою святитель Астраханский Феодосий. Князь Воротынский хмурился, то и дело пропуская сквозь ладонь короткую вороную бороду; князь Петр Шереметев хрустел пальцами с богатыми перстнями — он с трудом удерживал злую усмешку, сползающую с его румяных губ. Андрей и Григорий Нагие с волчьей враждебностью глядели на царя, не прощая его вины перед памятью их царственного сородича. Тучный Григорий кряхтел, морщил губы и, если бы не толчки Андрея, так бы и бросил рябому Шубнику люто злые слова.
— Езжайте с Богом: с великим бережением положите останки Димитрия в раку и несите из Углича до самого Кремля на руках.
— Да поможет нам Господь! — перекрестился Филарет, когда Шуйский кивком головы велел им удалиться.
На другое утро, когда над Москвою пенились росяные туманы, посланцы погнали коней в Углич, ехали в двух просторных колымагах. Нагие помалкивали. С ними сидел Шереметев, а у них не было веры друг к другу. Сам же князь не шибко возрадовался их соседству: не велика ли честь малознатной татарве, сумевшей породниться с царем Иваном! Всю дорогу не проронили ни слова. Святители, ехавшие с князем Воротынским, вели посторонние разговоры. Филарет пророчески вещал:
— Старцы, приходившие со святого Афона, сказывали, бо грядет время, когда бесы попортят христиан. Затуманится земля. Станут бить, топить, жечь каленым железом за веру во Христа. Храмы наши испоганят, обратят в хлевы и нужники, и станут все, аки голодные волки, злющие, жить будут без заповедей. Что там Стоглав — мать родную забудут, а матери станут подкидывать своих детей. И будет в земле одна мерзость, непотребность и всякие злые лиха. Придут люди от сатаны, пролившие кровь самого Господа Иисуса Христа, — искусят, развратят христиан, обучат поклоняться злату, западут, иссохнут реки, пойдут болезни и велик мор.
— Господь не попустит, — сказал, перекрестясь, Феодосий, — дай, Боже, в грядущем дне благодать твою! Не напусти агарян лютых!
— Кабы, отец Феодосий, агаряне, а то куды хуже…
…В Углич приехали в полночь. Где-то надрывалась в лае собака. Порядочно попетляли, отыскивая подворье старосты, — Углич тонул в бурьянах, прозябал с самого того дня, когда был убит царевич. Дубовые ворота старосты долго не отпирали. Наконец попытали:
— Кого носит дьявол?
— С указом от государя. Отворяй! — приказал властно Шереметев.
Коней завели на крытый двор. Староста, приземистый, с багровым лицом и шишкастым носом, ввел их в горницу, зажег плошку. Жена его, на две головы выше мужа, ничего не говоря, стала собирать на стол.
— С какой надобностью до нас? — обратился староста к Воротынскому.
