Розмэри Сатклифф - Серебряная ветка
Сквозь мокрую пургу они разглядели группу всадников, спешившихся перед кузницей, и Флавий заметил:
— Похоже, чья-то лошадь потеряла подкову, — и, вглядевшись, присвистнул:
— Гром небесный! Да это сам император!
И в самом деле, Караузий с невозмутимым видом сидел на лежавшем в стороне от дороги бревне; снег запорошил ему бороду и орлиные перья шлема, снег белел на его плечах, укутанных пурпурным плащом. Рядом стояла небольшая кучка сопровождающих, держа под уздцы своих лошадей, а Нестор, крупный чалый жеребец императора, мусолил плечо кузнеца, зажавшего между коленями его большое круглое копыто.
Император вскинул глаза на подошедших и удивленно поднял густые брови, торчавшие из-под надвинутого на лоб шлема:
— А-а, центурион Аквила и наш младший лекарь. Что заставило вас путешествовать по зимним дорогам?
Флавий уже успел спрыгнуть с лошади, не отпуская поводьев.
— Приветствую тебя, цезарь. Мы возвращаемся из отпуска. Можем ли мы чем-нибудь помочь?
— Нет, благодарю. Как видите, Нестор потерял подкову, но кузнец Гобан знает свое дело.
Режущий порыв мокрого снега ударил в лицо, и, несмотря на плащи, всех проняла дрожь, а лошади шарахнулись в сторону, отводя морды от ветра. Декурион[7], возглавляющий эскорт, умоляюще произнес:
— Цезарь, не согласишься ли ты взять коня одного из моих людей и поехать дальше? Он приведет Нестора потом.
Караузий уселся поудобнее на бревне и стянул складки плаща на горле.
— От снега меня не убудет. — Он с неприязнью покосился на декуриона. — А может, ты заботишься не столько о моем здоровье, сколько о своих людях? Или о себе? — И, не обращая больше внимания на беднягу, который, заикаясь, пытался опровергнуть обвинение, Караузий снова Просил хмурый взгляд на двух друзей: — Мы обязаны прибыть в Рутупии сегодня вечером?
— Нет, цезарь, — ответил Флавий. — Мы оставили про запас еще один день, но он нам не понадобился.
— Что ж, лишний день про запас, ко-гда путешествуешь зимой, в ненастье, — разумная предосторожность. А нынешний; из всех зимних дней — самый ненастный… — Караузий, казалось, задумался на мгновение, что-то прикидывая, потом кивнул, словно соглашаясь с самим собой. — Ив самом деле, тащить десять человек лишних десять миль в этакую погоду жестоко… Декурион, садитесь все на лошадей и поезжайте назад, в Лиманий. Я подожду, пока Нестора не подкуют, и поеду дальше с этими двумя командирами из Рутупий. Мне хватит и такого эскорта. Юстин, к тому времени тоже спешившийся и стоявший с конем чуть поодаль, метнул на Флавия тревожный взгляд, но тот смотрел прямо перед собой, как на параде. Декурион напрягся:
— Ты отпускаешь эскорт, цезарь?
— Да, отпускаю эскорт, — подтвердил Караузий.
Декурион еще мгновение колебался.
— Но, сиятельный… — с трудом выдавил он.
— Счастливого пути, декурион. — Караузий даже не повысил голоса, но декурион резко отсалютовал и, отвернувшись, торопливо скомандовал отряду сесть на коней.
И только когда маленький отряд, вскочив верхом, ускакал, взметая снежную слякоть, по дороге в Лиманий, император обернулся к юношам, которые стояли возле, держа под уздцы своих лошадей:
— Кажется, я забыл спросить, согласны ли вы сопровождать меня?
Губы Флавия чуть дрогнули.
— Разве отказываются от чести сопровождать императора?
— Умный человек не отказывается. — Простоватое моряцкое лицо императора откликнулось жесткой усмешкой. — А кроме того, обратите внимание — ветер крепчает, а до Рутупий все пятнадцать миль, до моего же дома, куда я, собственно, направлялся, когда Нестор потерял подкову, меньше пяти, и там вас встретит огонь очага и вино получше рутупийского.
Таким вот образом, часа через два, приняв горячую ванну, Юстин с Флавием проследовали за рабом через двор большого дома, что стоял на краю скалы, высоко над морем, и оказались в северном крыле, и комнате, где их ждал император.
Просторная квадратная комната ярко освещалась светильниками на высоких бронзовых подставках, поленья пылали в приподнятом на британский лад очаге, наполняя комнату запахом горящей древесины. Караузий, стоявший у огня, обернулся:
— А-а, смыли снег с ушей. Ну садитесь, угощайтесь.
Они сели за столик, придвинутый к очагу, и отвели душу: еда была вкусная, хотя и довольно простая для императора — утиные яйца вкрутую, сладкое мясо горных баранов, тушеное в молоке, и вино, поистине лучше всех вин, как и обещал Караузий, что продавались в Рутупиях, — легкое, желтое, с привкусом солнца и юга, во флягах дивного цветного стекла, переливающегося, как голубиная шейка, во флягах, обвитых золотыми шнурами и усаженных драгоценными камнями.
За трапезой Юстину и Флавию подавали обыкновенные, бесшумно ступавшие рабы, за креслом же Караузия, обслуживая его одного, стояло необыкновенное существо; друзья раза два видели его издали, когда оно следовало по пятам за своим господином, но никогда еще не видали вблизи.
Очень маленького роста, изящный, как горная кошка, в плотно обтягивающих ноги штанах и шерстяной тунике в разноцветную клетку, тоже в обтяжку, как вторая кожа. Прямые черные волосы спадали густыми прядями по обеим сторонам лица, доходя до плеч, огромные глаза на и ярче благодаря окружавшим их синим линиям татуировки. Талию обхватывал широкий пояс темно-красной кожи, усаженный, как собачий ошейник, блестящими бронзовыми шишками, а за пояс был заткнут какой-то чудной музыкальный инструмент — изогнутый бронзовый стержень, с которого свисало девять серебряных яблок, издававших при каждом движении тоненький нежный звон. Но самое странное обнаружилось, когда он отвернулся, чтобы взять блюдо у другого раба: Юстин увидел прикрепленный сзади к поясу собачий хвост.
Странное существо прислуживало господину с радостью и гордостью, с какой-то даже сказочной торжественностью, резко отличавшейся от вышколенного, безликого поведения других рабов. Когда на стол подали третье — сушеные фрукты и горячие булочки — и Караузий отослал всех рабов, существо не удалилось вместе с ними, а улеглось по-собачьи у огня.
— Когда господина нет дома, Куллен спит в тепле на кухне. Когда господин приезжает домой, Куллен спит у господского очага, — безмятежно объяснил он, приподнявшись на одном локте.
— Хороший пес, Куллен. — Император взял гроздь сушеного винограда с красного самосского блюда и бросил Куллену. Тот поймал его на лету одной рукой быстрым и неожиданно красивым жестом. Его странное лицо расплылось в улыбке от уха до уха.
— Да, так! Я — пес моего господина. Господин кормит меня со своего стола.
Император, потянувшийся в этот момент за флягой, поймал зачарованный и удивленный взгляд Юстина, уставившегося на странного человечка, и опять улыбка раздвинула его тонкие губы в прямую линию.
— У верховного князя Эрина есть свой домашний шут, почему бы одному из трех римских императоров не иметь того же?
Куллен кивнул, поедая изюм и выплевывая косточки в очаг:
— И поэтому мой господин Курой купил меня у торговцев рабами на побережье Западного моря, чтобы иметь то же, что и верховный князь Эрина в своих чертогах в Таре, а еще, я думаю, из-за того, что я родом из Лэхина, как и сам господин. И вот я пес моего господина уже семь последних зим и лет.
И вдруг, легко перевернувшись и встав на колено, он одним незаметным, как порхание зимородка, движением достал из-за пояса инструмент, который Юстин успел заметить раньше.
Куллен уселся у очага скрестив ноги и, и то время как беседа над его головой перепила на другие темы, тряхнул инструмент легким взмахом запястья, и, словно рябь по воде, пробежала волна звуков от самого маленького яблока на конце ветки до самого большого — жалобный и печальный перезвон. А затем тихонько, явно для своего удовольствия, он начал играть — если можно это назвать игрой: никакой мелодии, лишь отдельные звуки, то глухие, то звонкие, когда он щелкал серебряные яблоки по очереди ногтем или косточкой пальца. И каждый звук словно падал, подобно сверкающей капле, с большой высоты, вытекая ниоткуда; каждый — само совершенство.
Странный то был вечер, Юстин никогда не мог его забыть. Снаружи — беснование ветра, буханье моря далеко внизу, а внутри — душистый запах горящих поленьев, ровное сияние светильников, на столе — цветные пятна дрожащего света, отбрасываемые вином в переливчатых флягах. Юстин дотронулся до одного из таких пятен, и на руку плеснуло красным, изумрудным, и ярко-синим. Юстину вдруг пришло в голову: а что, если и большая золотая чаша Караузия, и тяжелые занавеси восточного шитья, отделяющие другой конец комнаты, и усаженная кораллами уздечка на стене — что, если все это из трюма чернокрылой ладьи саксов? Снаружи завывала и хлопала крыльями буря, а здесь, в комнате, язычки пламени лизали поленья, и за столом мирно беседовали Флавий, Юстин и коренастый моряк, он же император Британии, да еще чудной раб Куллен, свернувшись по-собачьи у очага, лениво перебирал яблоки на серебряной ветке.
