Константин Шильдкрет - Гораздо тихий государь
— Сие к чему? — отступил Алексей.
Плещеев стукнулся об пол лбом.
— Все поведаем тебе, государь.
И повернулся к Траханиотову:
— Ты в глаголах поязыкатее, окольничий, обскажи все государю.
Окольничий приподнял голову.
— Недужится мне… ик!.. того… сам…
Непослушная голова больно ударилась о половицу.
Плещеев подал знак разбойным людишкам. Путаясь и перебивая друг друга, узники принялись передавать царю все, чему научил их судья.
По мере рассказа лицо царя оживало и веселело. В глазах забегали лукавые искорки.
— А и выходит, — прищурился он, — на стол на Московский сесть замыслил дядька мой, князь Никита Иванович?
— Так, государь, — поспешил подтвердить Плещеев.
— А и затейники вы!
Левонтий ожидал, что царь, выслушав донос, распалится гневом, но, увидев противное, опасливо отполз к двери.
— Покличь-ка Никиту, — сквозь смешок приказал Алексей.
Судья ринулся в тьму и вскоре вернулся с Романовым, Черкасским и Пронским.
— Не студено ль в сенях тебе, государь? — заботливо спросил Черкасский.
Государь дружелюбно похлопал его по плечу.
— Студено не от стужи, а от затеи лихой.
Из груди Плещеева вырвался вздох облегчения. «Будет гостинчик вам нынче», — подумал он с удовольствием и торжествующе поглядел на князя.
— Выходит, Никитушка, замест нас всех царствовать волишь?
Не дав опомниться возмущенному князю, он оглушительно расхохотался и тут же, оборвав смех, обиженно склонил голову на плечо.
— Пошто вам свара? Аль худо при мне вам? Аль не примолвляю я всех моих ближних?
Князь Никита виновато развел руками.
— Не мы, а они свару затеяли.
— Право, охальники, — сказал царь и властно топнул ногой. — Нутко, челомкайтесь, озорники!
Противники с омерзением оглядели друг друга, но не посмели ослушаться воли царевой и расцеловались.
Плещеев, опустив голову, вслед за другими поплелся в трапезную, но у порога вспомнил о разбойных людишках и торопливо вернулся к ним.
— Повырвать им языки, да растянуть до отказу, да сызнов на место пришить, чтоб впредь речистее были, — приказал он.
Глава III
Пустынно вдоль берега Москва-реки. Кое-где лишь нахохлились, точно позабытые стога подгнившего сена, слепые избы. Чуть курится навоз на огородах; в нем роются, тщетно ища добычу, голодные и тощие московские псы.
На пригорке прилепилась старенькая церковь Воскресения-на-Гончарах. Ее придавили годы. Пустые глаза звонницы застыли в мертвом страхе. Кажется, взберись по скрипучей лесенке наверх — и через мертвые эти глаза увидишь даль былых десятилетий… Вон, на восходе, сквозь пелену тумана, слышится какой-то странный ропот. То не орды ли Довлет-Гирея крадутся на Москву?… А глубже, точно из-под земли, растет, тянется к небу и уходит в тучи чья-то волнующая рука. Не Грозный ли царь пробудился, чтобы сжать в кулаке своем российских людишек?… А вон что-то повисло над Василием Блаженным. Не холоп ли то на дьявольских крыльях?…
Не раз, в разгар работы, гончар Савинка Корепин уходил как будто за своим делом, на малый час, и незаметно, огородами, пробирался к церкви. Он любил, облокотившись на балясы, глядеть на унылые просторы широко раскинувшейся Москвы и предаваться думам. Если бы спросить, чем влечет его к себе звонница, он не ответил бы, может быть, удивился бы вопросу: «Кремль как Кремль… А то вот — ряды. Чего тут не понимать?» И все же, какая-то сила толкала его сюда. Он отрывался на этой покосившейся звоннице от земли, от повседневных будничных забот своих, и видел, хоть сумеречные, неразборчивые, но все-таки — дали. И то, что он этого не понимал, не мог выразить в словах, увлекало его еще больше.
Вот и сегодня не застала его на работе Таня. Как всегда, она убрала избу, поставила на стол ведерко щей, наломала восемь кусков вязкого, как глина, хлеба, и, накинув на плечи прохудившуюся епанчу, вышла под навес.
— Снедать готово, — поклонилась она гончарам, незаметно обшаривая глазами углы и двор.
Отец заметил ее взгляд, безнадежно махнул рукой:
— Поищи ледку в теплом медку. Воронам счет ведет суженый твой, по цареву указу, по юродивому наказу.
Гончары сочувственно поглядели на девушку и молча пошли в избу.
Таня побежала к церкви. «Так и есть. Сызнов тужит», — подумала она и окликнула Корепина. Савинка вздрогнул от ее оклика, поглядел недоуменно вниз, — увидав девушку, весело кивнул ей и быстро затопал по ветхой лесенке.
Гончары уже сидели за столом, когда он вошел в избу.
— А и щи! — причмокнул Савинка, присаживаясь к товарищам и погружая ложку в ведерко. — То ли мырять в них, то ли штаны полоскать!
Остальные одобрительно фыркнули и, чтобы сдержаться, старательно набили рты хлебом.
Таня виновато потупилась, перестала есть. Хозяин уткнулся в ведерко, делая вид, что ничего не слышит. Со лба его, будто нехотя, медленно падали в мутную жижу капельки пота.
— Эвона, соль где! — зло съязвил Корепин. — А вы печалуетесь, несмышленыши, будто не солоно варево.
Он повернулсяя к девушке:
— Ты-то пошто не кушаешь да кручинишься? Али с государем царем на сидении была, соляную пошлину надумывала?
При упоминании о царе все, точно по уговору, вскочили и со страхом поглядели на дверь.
— Побойся Бога! — прикрикнул хозяин. — Неровен час язык услышит.
Савинка ухарски тряхнул льняной головой:
— А коль страшно, Григорий, окстись! От креста, бают, всякая нечисть бежит.
Старик беспомощно оглядел работных и неожиданно затопал ногами на дочь:
— А и выгоню! Коли тебе всякая заноза дороже родителя, сама с ним иди! Как пить дать — обоих-двух выгоню!
Подхватив ютящийся в уголке под ворохом соломы убогий свой сверточек, Савинка шагнул к выходу.
— Где дорога с кустом, там волку и дом, где в дубраве берлога, там медведю и отдых с дороги!
Таня загородила ему путь. Ее круглое лицо выражало отчаяние. Синие глаза с мольбой уставились на отца.
— Куда ж ему, батюшка, путь-то держать? Загубят его злые люди.
Савинка залюбовался Таней и, против воли, бросив узелок на место, весело хлопнул старика по спине.
— А и мне невместно идти. Погожу.
— Ну, ну, — не зло погрозился Григорий, отворачиваясь от готовой заплакать дочери, — ужо и реветь собралась.
И мягко прибавил, поглаживая прокопченную лопату бороды:
— Нетто я от зла? Я по-родительски… Его не наущай — как раз на дыбу наткнется.
Он пошел к навесу. За ним гуськом потянулись работные.
— Робить иди! — крикнул со двора старик.
Савинка мотнул головой:
— Колико мы с тобой, старина, горшки лепили, а на соль до сего дни не заробили.
Работные любопытно остановились. Взбешенный старик бросился обратно в избу.
— Так-то ты слова мои слушаешь!
Савинка вызывающе засучил рукава.
— А ты не словом учи, а кулаками. Ну-те-ка, починай!
Схватив со стола ведерко, он изо всех сил ударил им об пол.
— Государеву руку держишь! А не ведомо тебе, что чёрт у государя умишко отнял, а государь людишек без соли оставил?
Толкая друг друга, работные сбились у избы. Пришибленные их взгляды понемногу обнажали, отражая в себе притаившееся в дальних глубинах сознания, человеческое достоинство.
— А и доподлинно задаром робим! Истину сказывает, — поддержал Корепина один из них.
Савинка вышел на двор и еще более расходился.
— Доколе молчать нам? Кого страхом страшиться? Государя ли, что глядит изо рта у бояр Морозова и Милославского?… А, да пропади они пропадом все!
Таня резко рванула Савинку за рукав.
— Примолкни, едут… Примолкни!
Из-за пригорка выплыла колымага.
— То постельничий, — вполголоса, успокаивающе сказал Савинка Тане.
Григорий прицыкнул на работных и увел их под навес.
— Ходи и ты, — неуверенно попросила девушка.
Савинка обнял Таню одной рукой, другою мягко провел по русой кудельке, выбившейся из-под косынки.
— Не буду я больше нынче робить, — шепнул он, касаясь губами прохладного краешка ее уха. — Не заботит меня моя робь.
— Отец забранится.
— А пущай его тешится. Он не со зла. Чать тоже с голоду.
Впряженный в колымагу гнедой аргамак, напряженно перебирая стройными ногами и всхрапывая, ронял на землю клочья белоснежной пены. Постельничий, дремотно закрыв глаза, мирно поклевывал носом.
Когда колымага поравнялась с церковью Воскресения, пономарь враз ударил во все колокола.
Возница привскочил от неожиданности и хлестнул коня.
— Но, ты, татарин!
Задребезжавшая колымага подпрыгнула на ухабе и с грохотом повалилась на бок, выбросив постельничего в лужу. Савинка шлепнул себя по бедрам и ухарски свистнул.
