Михаил Ишков - Валтасар

Правда, в отличие от недоброй памяти Амеля Лабаши-Мардук трудно было назвать злопамятным человеком, молодость и здоровая натура брали свое — он быстро веселел. К тому же молодой князь был ядовито остроумен и не глуп, и Нур-Сину казалось, что эти качества составляли лучшую часть его характера. На их основе могла родиться личность, способная изменить уклад жизни в Вавилоне. Все, кому приходилось близко сталкиваться с наследником, как один, полагали, что худшее в его нраве являлось следствием нуденья и желчи Кашайи. Именно мать извратила его взаимоотношения с приближенными к трону вельможами, а окружившие его в последнее время людишки старались подогреть амбиции наследника исключительно в корыстных интересах. Именно Кашайя по своему образу и подобию воспитывала сына. К сожалению, в детстве Лабаши не повезло иметь в наставниках строго и неподкупного, обладающего здравым смыслом человека.[59] Некому было объяснить ему, что обиды — шелуха для венценосца, не более чем способ понять, с кем имеешь дело. Главное для него, призванного царствовать, следовать добродетели власти, которая заключается в дерзости, исполняемой в рамках закона, и здравомыслии, способном приземлить любую, самую завиральную идею, осуществить ее с дотошностью и упорством крестьянина, насаждающего финиковые пальмы.

Вот и на этот раз Лабаши поначалу отказался вести совместный с Нур-Сином допрос перебежчика. С дрожью в голосе заявил, что раз его приставили помощником к писцу-хранителю, значит, он должен помалкивать и набираться опыта, а рот открывать — это уже удел мудрого, многоопытного писца.

— Поверьте, Лабаши, — попытался объяснить Нур-Син, — я тоже впервые выполняю это задание. Может, нам будет легче объединить усилия?

Юнец многозначительно вздохнул, но промолчал.

Нур-Син перевел дух, приказал привести перебежчика.

Тот действительно оказался родом из Вавилона. Это был тощий, высокий мужчина средних лет, обритый наголо, чуть повыше лба краснело клеймо. На бедрах пропитанная кровью повязка — его уже подвергли бичеванию, однако, как пояснил войсковой палач, негодяй продолжает утверждать, что Аппуашу готовит ловушку.

Нур-Син долго и пристально смотрел на перебежчика. Тот стоял на коленях, голову опустил, на черепе уже начала отрастать седая щетина.

— Говоришь, родом из Вавилона? — спросил Нур-Син.

— Нет, господин, я из Сиппара, — он поднял голову. — Когда-то меня звали Шума. Я был торговцем.

— Была семья?

Перебежчик сглотнул. Голос у него сел, поэтому он кивнул.

— С ними случилось несчастье? — спросил Нур-Син. — Тебе принесли весточку?

У Шумы опять же сил хватило только кивнуть.

— Послушай, Шума, — доброжелательно пояснил Нур-Син. — Ты сам должен понимать, что Намтар стоит у тебя за спиной. Он уже занес меч, так что ты лучше говори. И говори правду. По правде будет и награда. Соврешь — Намтар опустит меч. Скажешь правду — сохранишь жизнь и, может, даже получишь награду. В том порукой принц-наследник, присутствующий при нашем разговоре. Поэтому не надо перед ним вилять, каяться, изображать горе, пытаться разжалобить господина. Ты лучше говори.

— Горцы… Горцы напали на наш караван, когда мы шли в Сарды. Ограбили, связали руки, отвели в Кирши, там посадили в земляную яму, потребовали написать домой, чтобы прислали выкуп. Я написал, господин. Что я мог поделать? Жить хотелось. Думал, вывернусь как-нибудь.

— Вывернулся? — спросил Нур-Син.

— Нет, господин. Выкуп привез мой старший сын. Они ограбили его и посадили в ту же яму, где сидел я. Он рассказал, жена все продала, а толку… Теперь, наверное, нищенствует в Сиппаре.

Лицо Лабаши исказилось, стало гневным, с примесью брезгливости.

— Скажи ему, писец, — заявил он, — в Сиппаре нет нищих! Есть бездельники и тунеядцы, а также бродяги, отбившиеся от соотечественников и пренебрегающие долгом перед приютившей их землей! — с резкостью в голосе добавил юнец. — Всем хватает милостей, распределяемых в храме Блистательного Шамаша Эбаббаре. Также спроси этого негодяя, где он жил в Сиппаре?

— Где ты жил в Сиппаре, негодяй, — спросил Нур-Син.

— На улице победоносного Нинурты. Возле восточных ворот, ведущих к Тигру.

Лабаши, по-видимому, самому наскучила утомительная игра в величие, которая требовала непременного посредничества между подлым черноголовым и облаченным царственным светом наследником. А может, он решил, что в достаточной степени осадил навязанного ему писца — теперь тот будет знать свое место. Он даже несколько расслабился, подался вперед и попросту спросил.

— Послушай, несчастный, как твое полное имя?

— Мардук-шума-узур.

— Ты говоришь правду?

— Да, господин.

— Я слыхал о таком. Выходит, ты не из инородцев?

Шума вскинул голову.

— Да, господин… О, господин! Может, вы что-нибудь знаете о моей семье. О Ринде и дочках?

Лабаши откинулся к спинке кресла, некоторое время не без интереса рассматривал перебежчика. Нур-Син в свою очередь с тем же любопытством поглядывал на наследника. Тот совсем опростился — заговорил с сиппарским акцентом, над которым смеялись во всей Вавилонии.

— Она сдает их в наем. Да и сама не прочь подцепить какого-нибудь прохвоста с тугим кошельком.

Шума опустил голову. Нур-Сину было видно, как у него несколько раз дернулось адамово яблоко.

— Когда я уезжал, тройняшкам было по одиннадцать. Храмовый жрец уверял, что тройняшки — это к счастью. Вот оно, счастье…

Он замолчал, как-то разом ожесточился.

— На все воля Мардука, — утешил его Нур-Син.

Пленный поднял голову, криво усмехнулся.

— Что-то не верится, чтобы Мардука-Бела занимали беды такой мелкой козявки, как я. Как говорится, только жить начал, прошло мое время. Куда ни гляну — злое да злое! К богу воззвал, он свой лик отвернул.

— Я гляжу, ты не чужд поэзии, — удивился Лабаши. — Расскажи правду, и облегчишь свою участь.

— Чем, господин? — спросил Шума. — Разве что пытки будут легче? Не станете жечь пятки огнем? Ломать кости?

— Нет, Шума, — вступил в разговор Нур-Син и одновременно положил руку на запястье Лабаши — помолчи, мол. Тот вздрогнул, однако сумел сдержаться. — Расскажи правду, чтобы мы могли помочь тебе. Теперь ты во власти закона, царствующего в Вавилоне. Ты можешь обратиться за милостью.

— К кому, господин? — усмехнулся Шума.

— К принцу-наследнику. Вот он, перед тобой. Он вправе ходатайствовать перед царем. (При этих словах юнец не удержался и скорчил недовольную гримасу.) Теперь ты его клиент, но, прежде всего, и это перво-наперво, ты свободный человек. Вот и веди себя как свободный человек.

Шума зарыдал. Взахлеб, со слезами, попытками освободить связанные за спиной руки. Лабаши сделал знак стражам, те сняли путы. Пленный вытер тыльной стороной ладони лицо.

— Я — свободный человек?! Я могу идти куда захочу? А мой сын, что остался у варваров? Он по-прежнему раб и ему некуда идти. Ему остается одно — сидеть в колодках и ждать, когда отрежут голову. Как, впрочем, и мне. Зачем мне свобода? Зачем мне это, если мне идти некуда? А Ринда моя свободна? Стоит мне появиться в Сиппаре, и она наложит на себя руки. Я знаю ее, я ее такую и брал в жены. Она сгорит от стыда. А дочки? Они тоже свободны продавать свои тела? Зачем им такая свобода?

— Вот и давай разложим все по полочкам, — поддержал его Нур-Син. — В чем мы можем помочь тебе, в чем ты сам должен помочь себе. Как иначе, Шума? Ты грамотен, знаешь стихи о несчастном страдальце. Стихи, конечно, полезное занятие, но и руки к своей судьбе следует приложить. Нельзя же как отвязанная лодка поддаваться течению. Итак, они оставили сына в заложниках? Как ты попал в полевую ставку царя Аппуашу?

— Я работал на кухне во дворце. Когда объявили сбор войска, меня приставили к поварне, где готовили пищу для царя. Он любит вкусно поесть. Когда царь перенес ставку к северу от Киликийских ворот, меня ни с того, ни с сего заставили прислуживать в его шатре. Там я слышал разговоры вождей: где встал лагерем вавилонский царь, как велико его войско. Один из разведчиков сообщил — не сосчитать! Предводители отрядов смеялись, а один из военачальников похвалялся, что, несмотря на то, что их горстка, они в кровь расшибут Нериглиссару голову, не допустят его до теснины. Вечером меня отправили за хворостом для костра, причем предупредили, чтобы я отошел подальше к югу и не гадил, не рубил возле лагеря. Один из охранников ударил меня и приказал уйти за пикеты — воинов, мол, предупредили, что раба отправят собирать дрова, поэтому они не станут чинить тебе препятствий. На прощание пригрозил: «Не вздумай дать деру. Догоним, посадим на кол!» — и засмеялся.

Я ушел в лес, долго плакал, потом решился — была не была! Господин, я все сказал, как оно случилось. Я не предатель, просто понадеялся на удачу. Здесь меня подвергли бичеванию.