Александр Волков - Два брата (др. ред.)
Механические ремесла — токарное, слесарное, кузнечное — Егор теперь знал в совершенстве. Хорошо ознакомился с литейным делом: работа на Литейном дворе не пропала даром.
Больше всего заботил Егора в то время приказ царя: соблюдать единообразие размеров орудий. Мастера ленились многократно обмерять калибр — это было связано с большими хлопотами — и нередко растачивали ствол больше чем следует.
Егор изобрел приспособления, позволявшие быстро измерять калибр во время расточки. Это сберегало много времени, работа пошла быстрое, пушек стали выпускать больше, и качество их сделалось гораздо лучше.
Велика была радость Маркова, когда однажды, получив с завода партию пушек, царь прислал письмо:
«Пушчонки прислали зело изрядные; все как одна, и ядра разбирать не приходится. Шведов из тех пушек бьем нещадно».
Егор Марков был одним из ближайших помощников царя в развитии промышленности: немало фабрик и заводов поставил он на ноги своими советами и указаниями. И вот опять новое поручение. Нелегко оправдывать почетное звание царского механикуса!
Марков прекрасно понимал всю важность задуманного царем предприятия. Порох в России выделывался по старинке, большей частью на маленьких мельничках, и был очень невысокого качества.
Армия за двадцать пять лет Петрова царствования совершенно преобразилась. Когда семнадцатилетний царь Петр вступил на престол, основной воинской силой Москвы были нестройные, плохо дисциплинированные, плохо вооруженные стрелецкие полки.
Теперь все переменилось. Россия, могучая, победившая шведов, располагала более чем двухсоттысячной регулярной армией. Закаленная в боях гвардия, испытанная пехота, лихие драгуны, искусные артиллеристы… Ни одно европейское государство не имело такой крепкой воинской силы. Русские заводы давали армии превосходное вооружение: мушкеты, карабины, пушки разных калибров. И только выделка пороха была решительно не на высоте.
Егор Марков собирался в путь с удовольствием. Привлекала возможность познакомиться с заграницей, о которой он так много слышал, но которой до сих пор не видел. Радовала мысль, что он, Егор, может принести великую пользу родной стране.
Смутился Марков, лишь когда Меншиков объявил ему, что он отправляется вместе с царевичем Алексеем. Егор не любил и боялся царевича, особенно после того, как тот пытался втянуть его, Маркова, в свою распрю с отцом. Но, поразмыслив, механик успокоился.
«Не в карете же я с ним поеду, бок о бок! На запятках где-нибудь посадят, и то слава богу. А мне больше ничего и не надо! Еще, снаружи-то сидючи, больше увижу! А с царевичем, может, и трех слов за дорогу перемолвить не придется…»
С присущей ему добросовестностью Егор Марков решил основательно познакомиться с русским способом производства пороха.
Узнав в доме царевича, что до отъезда остается еще больше недели, механик отправился на сестринскую пороховую мельницу Ракитина. Там он провел четыре дня, ознакомился со всеми деталями производства и даже внес в него кое-какие усовершенствования.
Елпидифор Бушуев, давно вступивший в должность управляющего, провожал Маркова с низкими поклонами:
— Удивительно мне, Егор Константиныч, сколь некоторые люди могут быть слепы! Сие про себя говорю. От младости при пороховых делах состою, а не догадался же, что следует водяной силой бочки вертеть, в коих пороховая смесь составляется. Ведь не в пример же сие лучше, чем дубовой скалкой в бочонке бултыхать! И опять же, как вы помогли рабочим, что серу просевают! Теперь ситья двигают вашим приводом через стенку, в анбар не заходя. Дал вам бог соколиный глаз, неча сказать!
— Привычка ко всяким механическим ремеслам, — скромно сказал Егор.
— Нет, не говорите! Привычки мало — надо талант иметь! Превеликое от меня почтение и низкой поклон Ивану Семенычу! Ваш приезд ему сотни три рублев лишку на год принесет.
Глава XXV
ЦАРСТВЕННЫЙ БЕГЛЕЦ
Царевич Алексей выехал из Петербурга 26 сентября 1716 года. С ним были Афросинья, ее брат Иван Федоров, глуповатый малый и любитель выпить, еще трое слуг и Егор Марков. Ивану Афанасьеву царевич дал наказ говорить всем: «Царевич поехал в Копенгаген, к государю».
Тяжелая дорожная карета медленно покатилась по набережной Невы.
Петербург разрастался и хорошел с каждым годом. В нем уже насчитывались десятки улиц. Прямые и длинные каналы с берегами, укрепленными сваями, чрезвычайно украшали город.
Царевич смотрел в открытое окно кареты. Погода была прекрасная. Нева, чуть взволнованная легким ветерком, бежала глубокая и темная; на речном просторе мелькали паруса. Домики на берегах реки выглядели свежо и нарядно, слышались веселые голоса людей. Но на душе у царевича было сумрачно и пусто.
Как встретит его заграница? Где удастся укрыться от страшного отца? Были моменты, когда царевичу хотелось приказать кучеру:
«Поворачивай обратно!»
Но он молчал.
* * *На углу Невской перспективы[166] и Морской улицы достраивался большой каменный дом. Плотники устанавливали стропила.
Высокий, крепкий мастеровой в холщовом фартуке оторвался от работы, посмотрел вниз, приложив щитком руку к глазам, чтобы заслониться от солнца.
— Кажись, царевича карета, — заметил мастеровой.
— Гуляют, — хриплым голосом отозвался подручный, чумазый подросток.
— «Гуляют», — передразнил плотник. — Ты чего, Ферапошка, рот разинул? Смотри, галка залетит! Беги к десятнику за гвоздями. Боярское дело — гулять, в каретах раскатывать, наше дело — работать!
Плотник наклонился и стал обтесывать стропилину.
* * *Алексею показалось, что сенат и Меншиков скупо снабдили его деньгами. Царевич занял в Риге у оберкомиссара Исаева пять тысяч червонцами и две тысячи рублей мелочью.
«Теперь хоть и до Рима, так хватит», — облегченно подумал Алексей.
Около Либавы царевич встретил тетку Марью Алексеевну, возвращавшуюся из Карлсбада в сопровождении Александра Кикина.
Марья Алексеевна и царевич долго разговаривали наедине. Марья Алексеевна ненавидела царицу Екатерину, она всей душой была за Евдокию Лопухину.
Царевна упрекнула племянника:
— Забыл мать! Ничего не пишешь, не посылаешь!
— Я пятьсот рублей ей отправил, — оправдывался царевич. — А писать что ж? Ей от моих писем пользы не будет, а мне худо…
Тетка разгневалась:
— Самолюбец! О себе думаешь! Помирился с отцом?
— Еду к батюшке, — угрюмо ответил Алексей.
— И благо. Отцу надобно угождать, это богу приятно. Какая прибыль в монастырь идти?
— Не знаю, буду ли батюшке угоден! Я сам себя не помню от горести, рад бы бог знает куда скрыться.
Царевна грубовато прикрикнула:
— Куда тебе от отца уйти?! Везде найдут!
Алексей уже раскрыл рот, чтобы рассказать тетке о своих планах. Последние слова царевны его остановили: он понял, что не встретит сочувствия.
— С Кикиным повидайся! — сказала Марья Алексеевна.
«Сама к нему направляет. Значит, судьба!» — суеверно подумал Алексей.
С Кикиным царевич свиделся тоже наедине.
— Нашел мне место? — нетерпеливо спросил царевич.
— Нашел! Поезжай в Вену, к цесарю. Там не выдадут.
Цесарь тебя примет как сына, тысячи по три гульденов на месяц даст.
Лицо Алексея озарилось радостью. Он был скуповат и любил деньги.
— Спасибо, Александр! Присоветуй, что делать, коли будут ко мне присланные от батюшки в Гданьск.
— Уйди ночью с единым слугой, а багаж и прочих людей брось. Коли же всего двое будет присланных, притворись больным; одного к царю наперед пошли, от другого утечешь.
— Все бы хорошо, да этот черт Данилыч навязал мне шпига — батюшкина механикуса Маркова. Царю предан, аки пес…
— Может, на деньги польстится?
— И думать нечего. Пробовал я его на свою сторону переманить и лаской и обещаньем денежных наград… Не поддается!
— Плохо, плохо, царевич! — Кикин наклонился к уху Алексея. — А ежели сонного ножом по горлу полоснуть?
— Что ты! Что ты! — Царевич в ужасе замахал руками. — Не хочу я смертоубийства! Да и след чересчур явный останется.
— Не знаю тогда, как тебе быть. Разве вот что: вели подать ему на ночь сонное зелье. А сам в экипаж — и пошел!
Это предложение Алексею понравилось.
— Так хорошо будет. Потом в случае чего на него же и свалю: пьян-де напился и дорогой отстал. У него же, кстати, денег ни пфеннига.[167] Когда-то он до Копенгагена либо обратно до Питера доберется… — Царевич задумался. — Да подлинно ли батюшка на меня сердит? Уж и впрямь, не поехать ли к нему, чем тащиться за тридевять земель, ни покоя, ни отдыха не зная?
Еще в этот последний, решительный миг могло состояться примирение. Будь в уединенной комнатке либавского трактира сказано собеседником Алексея разумное слово, царевич без большого сожаления повернул бы в Данию. Но хитрый и двуличный царедворец Кикин не хотел окончания раздоров.
