Григорий Мирошниченко - Азов
– Ты похвалялся всех перевешать на Дону? – спросил его кто-то из атаманов.
– Не похвалялся я, – ответил боярин твердо.
– Ты вызвался идти на Дон своей волей?
– Не своей волей, а по велению государя…
– Ты хвастался послам, что всех нас до единого вином зальешь, а после будешь вешать?
– Не хвастался. А и не велика была б беда!..
Все сильней и сильней росло возбуждение казаков. Сабли сверкали.
Толпа, колыхаясь, двинулась на боярина.
Карамышев разинул рот, но не успел сказать: сабли со свистом опустились на его голову.
Мстительный гнев не утихал. Окровавленного боярина потащили к Дону и с размаху кинули с крутого берега. Плюхнулся телом боярин и стал тонуть, оставляя в воде кровавые круги.
– Помилуй бог! – сказали атаманы. – Прими ты душу раба твоего грешного Ивана: хоть и гордец, но был он воевода храбрый.
Постояли у реки недолго, сняли шапки, надели и пошли к часовенке, чтобы допытать турецкого посла. Он все видел из струга и, как обреченный, ждал своей участи. Савин, пользуясь суматохой, трусливо сбежал на струг. Ему вслед бабы улюлюкали.
Стрелецкие головы погребли на лодках за Дон, а послов оставили без стражи. И началась стрельба…
Вернувшись, многие стали читать оставленную Карамышевым царскую грамоту: в ней казаков по-прежнему называли ворами, изменниками и разбойниками.
Старшины кричали:
– Фому! Фому в куль да в воду! Садить Фому на якорь! От него все зло идет! – И повалили к стругу турецкого посла.
Забрали казну боярина. Послов схватили, потащили на берег. Выкатили с одного струга бочки с порохом.
– Посла турецкого – на бочку с порохом!
Привязали Фому к самой большой бочке, а турецкого чауша – к другой. Зажгли снопы сорной табун-травы и понесли к бочкам.
Посол стоял ни жив ни мертв. Пытался говорить, но слов его не слышно было. Позеленел от страха и зашептал по-своему молитву…
Тут подбежали Старой и Татаринов. Старой крикнул:
– Эй, вы, черти-сатаны! Оставьте, то негодное дело!
Прибежал и Иван Каторжный:
– Жгите бумаги турские! Рубите струги царские, а посла турского пока не трогайте!.. Туши траву!
Траву затушить было трудно, Фому уже закрывал дым. Но атаманы кинулись в огонь и вывели Кантакузина и чауша турецкого. Старой заявил всем:
– Как хотите, а я отвезу турского посла в Азов! Убийства его не допущу. Я отвечаю за него перед богом и государем. Не дам я бить послов!
На помощь ему пришел и старый Черкашенин.
– Ой, неразумные, – сказал он строго. – Послам беда, а нам другая будет. Послов побить успеем. Алеша дельно сказал: забаламутились. Дерзнули – хватит!.. Веди, Старой, послов в Азов! Да накажи им, что впредь мы не посчитаемся с ними, ежели еще раз чего дурного вздумают!
Взбаламученное людское море постепенно входило в берега. Казаки успокаивались.
– Царю отпишем, – заявил Старой, – что воле его и власти противиться не будем. Дон, коли потребует, мы очистим, на другие реки уйдем, но государю от того будет досадно и опасно. Послов ныне мы не стали бить, а побили мы только воеводу Карамышева до смерти за то, что посрамил царскую честь.
– Отпишем так государю! – согласились и все вокруг. – Послов везите в крепость! Везите честно, мирно. Пускай идут в Царьград без страха да помнят Дон! Русь – наша. И трогать ее мы не позволим. Горою встанем на ее защиту!
АЗОВ
Ой ты, гой еси, донской казак!А и как ты к нам в Азов попал?
Народная песняГЛАВА ПЕРВАЯ
До Москвы доползли тревожные слухи – и не с Дона, а с самого Стамбула, – будто турецкий посол на Руси, грек Фома Кантакузин, подвергся жестокой пытке. Был будто привязан к бочке с порохом и бит тремя трехжильными батогами, а потом бросили его казаки в Дон-реку.
Дошло еще до Москвы, будто посол этот остался жив, но рехнулся ума, придя в Азов-крепость; чаушей, которые не уберегли турецкого посла, и пленных двести донских казаков, заключенных в Галате, султан Амурат велел предать лютой казни.
Еще ходили слухи в Москве, будто султан Амурат, обругав последними словами царя русского и посла Андрюшку Савина, похвалялся пойти войной на Русь.
Наши русские послы, разведав в Стамбуле о недобрых затеях султана, писали грамоты в Москву.
Тревога охватила все Черноморское побережье. Без всякого повода турецкие паши именем султана Амурата приказали всем крымским, ногайским и другим улусам нападать на русские окраины, грабить казачьи городки, жечь всё под корень.
В Москве ко всему, что шло из Стамбула, прибавлялось множество небылиц. От имени царя направлялись на Дон грамоты. Они взрывали казачью массу, как зажженный порох. Среди других пришла грамота, требовавшая, чтобы Иван Каторжный, избранный войсковым атаманом за удачные черноморские походы, немедля предстал перед государевы очи и привез доподлинные вести о донских делах.
Казаки наскоро сбили круг, поговорили, буйно и горячо поспорили и решили:
– Появляться в Москве отважному атаману Ивану Каторжному перед государевы очи ныне никак не можно! Бояре в Москве злы, царь перед ними мало что значит, оговорят еще нашего атамана, наклепают лишнего, и добрая голова Ивана ни за что слетит. Иван Каторжный к боярам на суд не поедет!..
Москва не успокоилась на том ответе. Великий государь Филарет Никитич и даже Марфа Ивановна (она была уже при смерти) затребовали хорошо им известного атамана Алексея Старого.
Снова собрали казаки круг, обступили любимого своего атамана…
– Заявится Старой на Москву – быть ему казненному на Красной площади, – говорили в кругу. – Бояре всё припомнят: где был, куда с казаками на море ходил, почто царских повелений не слушал. И всякие иные вины его…
«Не можно нам посылать к царю и Старого, – отписали казаки царю. – Приставлен он самим царем для провожанья и для встречанья послов чужих земель и русских».
В Москве, разумеется, сочли такой ответ за дерзость и снова предписали донскому атаману Ивану Каторжному: «Под страхом смерти прислать самой скорой станицей Татаринова Михаила, который в Крым ходил, полон в Крыму забрал, Карасубазар погромил, пожег места под Балаклеей, Джан-бек Гирею кисть на руке срубил и томил в неволе силистрийского Гусейн-пашу!»
Казачий круг собрался, загудел, зашумел голосами:
– Мало было опальных казаков! Наума Васильева посадили! Шестьдесят шесть казаков добрых в тюрьму кинули!.. Захотелось, видно, в Москве на кол поднять большую голову! Каторжного не дали, Старого не дали, – ну, казаки, так давайте боярам голову Татаринова!
– Татариновых мало на Дону!.. Один Татаринов!
Вышел Татаринов на середину круга, подкинул шапку кверху, блеснул раскосыми хитрыми глазами, тряхнул серьгой серебряной и говорит:
– Ну, коль такое дело, – коней моих ведите! По дружбе седлайте!.. Дайте в подмогу четырех казаков. Поеду к царю! Не вернусь из Москвы – ставьте крест в Черкасске возле часовенки. Земли побольше наносите на мою могилу и поминайте почаще Мишку Татаринова… Останется моя Варвара – поберегите! А бог даст – вернусь!
– Ну, казаки, седлайте коней! В обиду нас не давай в Москве, Татаринов! – кругом шумели.
И стали седлать коней да носить землю шапками – на «могилу» Миши…
Ранним утром Варвара стояла, опечаленная, на берегу Дона. Ее побледневшие губы, дрожа, шептали:
– Мишенька!.. Да неужто ж и впрямь сымут в Москве с твоих богатырских плеч удалую головушку…
Помутнели от страха глаза Вари. Косы густые иссиня-черные разметались по плечам и груди.
А рядом, совсем близко, журчал ворчливо глубокий Танькин ерик-проток, кружил омутом; он напомнил Варваре о горькой судьбине Тани Снеговой.
…Полюбила Таня на свою беду лихого казака Васю Пудового. Да только не улыбнулось счастье им. Сшибся Вася в донской степи с крымскими татарами. Искры от сабельных ударов сыпались. Даже татары изумились мужеству казака, крикнули:
– Сдавайся!
Но он бесстрашно продолжал биться против семерых и голову свою сложил в бою неравном. Узнав о том, Танюша вышла на крутой берег и кинулась в тот ерик.
Вспомнив о Тане, Варвара зарыдала еще безутешней. Из самого сердца рвались у нее слова горячие, напевные:
– Ты прости, прощай, мой соколик Мишенька! Чую я, не встретиться нам больше, не жить вместе счастливо. Казнят тебя в Москве смертью лютою. Не летать тебе, мой орлик степной, в бой с татарами на горячем коне…
И взмолилась Варвара заклятьями древними:
– Пощади ж ты его, любимого, солнце красное. Я прошу вас, травы милые, дубравы зеленые, поразвейте вы мое горе тяжкое. Птицы легкие, сизокрылые, вы слетайте в Москву-матушку и поведайте: он за землю, за Русь стоял, бился он, страха не знаючи, со злыми татарами, с лютыми турками… И тебя я молю, тихий Дон, – упаси ты от смерти друга любимого. Без него мне на свете и жизнь не в жизнь…
