Иоаким Кузнецов - На холмах горячих
полезное для народа или отличаются от других лишь длинными волосами, бородками и шарфами в полоску, символами приверженности к кружку?
— Обличать зло и утверждать добро —вот наши цели и задачи!—на вопрос Майера ответил Огарев.
— А как это вы собираетесь делать?—усмехнувшись, поинтересовался доктор.
— Вести борьбу с насилием, с тиранией власть имущих, нести в народ идеи свободы и просвещения... Героизм борцов Парижской коммуны, отвага рыцарей Сенатской площади — пример для нас!
— И с чего же вы начали борьбу с насилием?
— Первой пробой сил для юношей нашего кружка явилась демонстрация против оскорбительного поведения профессора Малова — мы со свистом изгнали era из аудитории и выбросили вслед за ним его калоши!
«Ай да молодцы! Профессора освистали, выбросили его калоши — большое сотворили!»—подумал Майерг но подавил в себе скептицизм и мягко спросил:
— И чего же вы добились? Каков результат вашего бунта?
— Результат?.. Университетский совет был перепуган, Малову дали выговор, убедили попечителя не доносить о скандале министру просвещения, замять дело. Это была наша первая победа!.. Конечно, и нам досталось: посадили в карцер Герцена первого, за ним — меня и остальных зачинщиков, и мы с гордо поднятой головой пошли отбывать наказание и сидели в подвале, не прося пощады...
Майер тепло улыбнулся: «А ведь, действительно, это была первая проба сил студенческой молодежи, детей по сути дела. И первая победа».
— Ну-с, а дальнейшие шаги вашего кружка?
Огарев с жаром начал перечислять: сделали то, организовали это...
— А на чем же провалились?
— Вы знаете, на пустяке... Собрались в моей квартире у Никитских ворот и громко запели сатирические куплеты, сочиненные Соколовским о событиях на Сенатской площади. А окна квартиры настежь. Полиция нагрянула. Меня, как хозяина квартиры, арестовали первым и под конвоем в тюрьму. В доме перевернули все бумаги и среди них нашли листок со стихом Соколовского и карикатуру на Николая, нарисованную
Уткиным. Их арестовали и по повелению Палкина бросили в Шлисссльбургскую крепость...
— Выходит, никакой конспирации у вас не было?— осуждающе покачал головой Майер.
— В том-то и дело... Зелены еще. Герцен находился
да воле, мог скрыться, а он вместо этого прямо в лапы обер-полицмейстеру угодил. Пришел к нему в кабинет, сказал, что он мой родственник (а родственникам полагается свидание с арестованными), хотел что-то передать мне. Обер-полицмейстер спросил: «Родственник?..
Как фамилия?»—«Герцен»—«Ага, Герцен! Мы вас, милейший, давно ищем, а вы сами к нам пожаловали... Арестовать!» — крикнул он дежурному офицеру...
Майеру понравилось, что Огарев самокритично оценивал опрометчивые действия кружковцев, осуждая их горячность и неосторожность.
— И чем же кончилось ваше дело?— спросил доктор.
— Через неделю нас всех, кружковцев, по очереди «стали вызывать на допрос в следственную комиссию. Все пытались выяснить, не принадлежим ли мы к какому-либо тайному обществу. Уткина и Соколовского сно--ва в Шлиссельбург, теперь уже бессрочно, а остальных— по разным городам в ссылку. Через два года Уткин умер, Соколовского полуживого отвезли на Кавказ, здесь он и скончался,— в глазах Огарева появилась -грусть, он опусти голову.
— Да, дорогой ценой заплатили вы за деятельность своего кружка. А толк, польза народу какая?
Огарев вспыхнул. Глаза засверкали, на лбу собра-.лись упрямые складки. Вздернув подбородок, он ответил:
— Польза впереди! Теперь мы битые, а за одного битого двух небитых дают... Не зря мы с Герценом на Воробьевых горах поклялись посвятить себя делу, начатому еще ими,— Огарев показал в сторону Одоевского.
— Позвольте спросить вас, Николай Платонович, еще вот о чем, каким же вы представляете мир будущего?
Молодой человек уверенно ответил:
— Это будет мир новых отношений между людьми. ,Мир здоровья, боевого духа и нравственной чистоты.
О подобном обществе писали социалисты-утописты. В России же может получиться иначе. Успех во многом
зависит от того, не спасуют ли носители идей, не затупится ли их острое перо.
— Чтобы призывать народ к тяжелейшей, повторяю, тяжелейшей борьбе за новый мир, надо самим быть тверже камня и телом, и духом.
— Мы готовим себя к этому.
Одоевский довольно посматривал на Майера, как бы спрашивая: «Ну, что, милейший доктор, интересного-
собеседника я привел к вам сегодня?» Майер понял,, мягко улыбнулся...
У Огарева и, наверное, у всех герценовцев представление о декабристах было, как понял Александр» Иванович, не во всем верное. Пожалуй, оно было слишком возвышенное, оторванное от жизни, а это могло нанести вред молодому поколению борцов за свободу. Одоевский решил привести Николая Платоновича к Валериану Михайловичу Голицыну, князю, просвещенному и талантливому человеку, тянувшему здесь, на Кавказе, солдатскую лямку. Голицын был неотразим в спорах на философские, политические, литературные и просто житейские темы. Бывало, всего лишь одна метко брошенная в полемике его фраза вызывала дружный? смех собеседников и вгоняла в краску противника.
Поздоровавшись за руку с Огаревым, Голицын с иронической улыбкой на бледных губах посмотрел на' его длинные волосы и бородку, заметил:
— А эти атрибуты для чего?
— Какие атрибуты?—не понял молодой литератора
— Длинные волосы, бородка, вредные в вашем деле..
— Чем же они вредны?
— Тем, что отталкивают от вас людей. Будьте внешне проще.
Огарев покраснел и не сразу нашелся что ответить.
Узнав, что Голицын был переведен из Сибири рядовым на Кавказ еще в двадцать девятом году и вместе с Бестужевым сражался в русско-турецкую войну, Николай Платонович воскликнул:
— Я не могу понять, как вы, князь, приверженец: гуманизма, могли беспощадно убивать людей?
— А закон войны что говорит?—прищурился Валериан Михайлович.
— При чем тут закон войны?
— При том, что если противник не сдается, его надо убивать, пока он тебя не убил. Мы вот на Сенатской площади не уничтожили Николая, так он пятерых из нас вздернул на виселице, а остальных в Сибирь и на Кавказ, на верную смерть... Когда дело доходит до оружия, а в восстании его применять необходимо, то тут церемониться нечего...
Голицын словно потерял интерес к гостю, принялся ставить самовар. Быстро настругал ножом щепок от полена, засунул их в трубу и понес разжигать самовар во двор, бросив на ходу:
— Вы пока посидите, а я разожгу огонь и позову Кривцова.
Огарев спросил Одоевского:
— Кривцов тоже весь в иголках, как и Голицын?
— Нет, другого склада. Веселый, никогда не унывающий человек... А на князя вы не обижайтесь. Люди-то ведь не бывают одинаковы, и хорошо, что это так. Дамасская сталь — сплав разных металлов, а стволы орудий и шашки как крепки! Так же и среди единомышленников...
Одоевский рассказал, что Кривцов воспитывался в Швейцарии, в пансионе известного педагога Фелленбер-та: многие русские аристократы отдавали туда своих
детей. В заведении Фелленберга дети с раннего возраста приобщались к наукам, им прививали любовь к свободе, ревностное отношение к общему благу. После окончания пансиона юный республиканец намеревался поступить в Берлинский университет, но получил от императора Александра первый «щелчок по лбу»—государь повелел отцу Кривцова отозвать сына в Россию и определить на службу в гвардию, где на плечи Сергея надели мундир капрала и дали палку в руки: бей нижнего чина за малейшее неповиновение. Воспитанный
в дали от России, Кривцов был поражен рабством, забитостью и нищетой русского народа и вскоре примкнул к движению передовых офицеров.
— И разделил с нами судьбу,— покачал головой Одоевский, но вдруг что-то вспомнил, весело усмехнулся: — Бывало, в Читинском остроге Сережа в кандалах пустится в пляс, распевая: «Я вокруг бочки хожу...» Вы представить себе не можете, как он ободрял в такие минуты! А в Минусинске что сделал! Местный портной, скряга Трофим, попросил Сергея написать вывеску. И
Кривцов красиво по-немецки вывел «Трофим-вор» и денег за работу не взял. Жадный портной гордился этой иностранной надписью... И, знаете ли, еще какой след оставил там Кривцов? На его деньги построен мост через речку в селе, где отбывал ссылку...
Через несколько минут Голицын привел красивого офицера в новом мундире (Кривцова только что произвели в прапорщики).
— Ну вот, теперь нам не скучно будет,—сказал Валериан Михайлович.
И верно, скучно не было: пили чай, спорили на разные темы, смеялись от души... Кривцов вдруг спросил Огарева:—А вы почему все хмуритесь? Так, дорогой не годится...
