Геннадий Комраков - Мост в бесконечность
— За девятнадцать веков христианства почему-то не исправила, — вставил Афанасьев.
Фабрикант извлек из тайничка еще одну, теперь очень ветхую, кпижицу, сказал раздраженно:
— Ваша беда — не хотите слушать, что говорят другие. Ограничиваете себя приверженностью узкой идее, а это к добру не приводит. — Пролистнул книжицу, похвастал: — Большая редкость… В Лондоне раскопал. Издана в 1702 году. Называется «Кратчайший способ расправы с диссидентами».
— С кем? — не понял Афанасьев.
— С противниками господствующей мысли. Древний Рим таким образом называл несогласных…
— Вспомнил, — сказал Афанасьев. — В «Русском вестнике» попадалось. Кажется, в записках Энгельгардта…
— Вы читали их? — удивился Гарелин. — Зачем?
— От безделья, — уклончиво ответил Федор Афанасьевич. — Бывали у меня дни вынужденного безделья, читал подряд…
— Понятно. И много выпало на вашу долю этого… безделья?
— Достаточно.
— Простите, невольно затронул. — Гарелин смутился. — Не будем отвлекаться… Я вот что хотел… Автор этой книжки Даниэль Дефо. Надеюсь, слыхали?
Афанасьев покачал головой.
— Ну как же, — недоуменно воскликнул фабрикант, — приключения Робинзона! Любимое детское чтение! Неужто не читали?
— В детстве я свиней пас… У меня не было детского чтения.
— Право, не подумал, — бормотнул Гарелин и тут же, словно отбрасывая досадную помеху, продолжил, воодушевляясь. — Знаете, за сочинение сие Даниэль Дефо угодил в тюрьму. Его трижды ставили к позорному столбу! Представляете, в каких муках рождались английские свободы? Но ведь факт — научились слушать друг друга. Не занимаются самоедством! А мы…
Федор Афанасьевич бесцеремонно прервал:
— Английские свободы — далеко. И Клемансо тоже…
— Вот-вот, вы тоже нетерпеливы к инакомыслию, — вздохнул Гарелин. — Видно, правду говорят — не сразу Москва строилась. Рановато нам свободу-то… Не сумеем распорядиться. Перережем друг друга, не научившись уважать чужое мнение.
Афанасьев поднялся из кресла, давая понять, что бессмысленный разговор изрядно надоел. Одернув пиджачишко, тихо сказал:
— Один ловкий господин убеждал меня, что все нынешиие беды России от декабристов. Они, мол, жандармов придумали… Прикажете и это мнение уважать?
— Если в нем доля истины — да! — запальчиво ответил Гарелин.
— А нас не прельщает доля, нам нужна полная истина! — Федор Афанасьевич тоже повысил голос. — А полная истина состоит в том, что декабристы хотели свалить царя! Но тому господину суть истины невыгодна, отщипнул кусочек и козырял в свою пользу…
— Дозвольте, если человек порядочный…
— Да не в личной порядочности дело! — Афанасьев рассердился не на шутку. — Мы просидели с вами битый час, вроде бы мирно толковали… Гимназий я не кончал, но что вы мне говорите — понимаю. И даже знаю, откуда взяли рассуждения Клемансо. «Русскую мысль», извиняйте, иногда почитываем… А разойдемся — и мир между вами кончится! Вы станете думать, как бы половчее продать ситцы да купить в Германии новые машины, чтобы поболее сделать ситца, и так до бесконечности! А я пойду в Рылиху, начну думать, как бы не подохнуть с голоду. В этом разница между нами… И никакой общей истины для нас нет и быть не может. На том и прощайте!
Александр Иванович ощутил во рту неприятный медный привкус, поморщился: надо бы доктора позвать, может, хворь какая надвигается. Угли в камине подернулись пеплом, мерцали слабые синие огоньки. Гарелин как-то вдруг, в одно мгновение, осознал нелепость своей затеи — встретиться с рабочим-большевиком для откровенного разговора. Откровенного не получилось. Да и вообще, кажется, не получилось. Говорил больше он, Гарелин, а этот тихий бородач открыться не захотел. Ну и бог с ним. Все равно любопытно. Представитель фабричных низов свободно рассуждает на отвлеченные темы, начитан! Признаться, не поверил бы, если бы не убедился сам. Любопытно, любопытно… Но все же какой-то ограниченный он, деревянный, что ли. Нет широты мышления, самостоятельности в убеждениях нет. Ослеплен чужими теориями… Попробовагь разве быка за рога?
— Ну что ж, Федор Афанасьевич, — Гарелин развел руками, — не обессудьте, ежели что не так… Говорят, некоторые промышленники помогают вам? На Москве, слышно, Савва Морозов благоприобретенные средства вкладывает в революцию. Верно?
— К Москве касательства не имеем, — глухо оборвал Афанасьев.
— Свирский намекал, плоховато у вас с финансами, а? Мог бы и я пособить, коли найдем общий язык.
Афанасьев молчал. Александр Иванович из-под кустистых бровей смотрел на него. Не дождавшись ответа, хмуро сказал:
— К сожалению, видимо, вы стоите на крайних позициях заблуждения. Так что, простите, всерьез поддерживать несподручно… Ежели не побрезгаете, рубликов двадцать пять дам. А?
Федор Афанасьевич усмехнулся:
— И тридцати не надо…
Возвращался Афанасьев пешком, в придорожных кустах щелкал ранний соловей, шагать было легко и приятно. А у Гарелина долго еще не исчезал медный привкус ко рту. И в душе росла безотчетная тревога. Если уж фабричная серятина начала рассуждать о высоких материях, добра не жди. «Надо, — думал, — надо переводить капиталы за границу…»
Между прочим, Гарелин так и поступил. Но когда началась первая мировая война, банк кайзеровской Германии лишил русского фабриканта всех его миллионов. Александр Иванович с горя повесился.
ГЛАВА 17
Партийный архив Федор Афанасьевич хранил в глиняной корчаге, зарытой в лесу по дороге на Кохму.
Вчера они с Семеном Балашовым отправили за границу двухнедельный отчет о работе организации. Устав, поднятый Вторым съездом, обязывал сообщать, сколько человек принято в партию, какими материальными средствами располагает комитет… Отчет надо зашифровать, потом вписать симпатическими чернилами между строчек внешне безобидного житейского письма — морока долгая. Но времени на составление бумаги не жалко, это живая ниточка, связывающая местные организации с Центральным Комитетом.
Добыв из земли корчагу, Афанасьев упаковал копии отчета в пергамент; поверх крышки обвязал промасленной тряпкой, чтобы не проникла влага, и снова упрятал свой клад под корни вывороченной ветропадом сосны. Забросал землей, прелыми листьями, хворостом. Отошел немного, посмотрел, остался доволен — ни в жизнь не догадаешься, что здесь тайник.
В кармане лежал нечитаный номер «Вечерней почты» — либеральной газетенки, издаваемой в Москве. Афанасьев следил за «Вечерней почтой», находя много полезного для пропаганды. На всю жизнь запомнился наказ Леонида Красина использовать легальную печать… Вышел Федор Афанасьевич на опушку леса, туда, где стояла скамейка для путников, закурил, развернул газету.
«В Донской области на хлебах появился жучок кузька и угрожает серьезными бедствиями населению». Чепуха. Никакой жучок не принесет столько бедствий населению, сколько принесло правительство… Заявление бывшего морского министра Франции: «Нет в мире броненосцев, которые так легко опускались бы на дно моря, как это случается с броненосцами постройки русских казенных заводов». Это уже близко к делу, об этом можно потолковать с ребятами… А вот и совсем хорошо, очень ценное сообщение: «Вследствие все возрастающей дороговизны и увеличивающихся государственных налогов служащие в казенных учреждениях С.-Петербурга отказались от ежемесячных добровольных взносов на нужды войны». Прпекло чиновников, насмелились…
И вдруг Афанасьева обдало жаром, даже в голову ударило, — взволновался. Мелконькими буковками среда газетного мусора было напечатано: «15 апреля последовала, по соглашению министров внутренних дел и финансов, отмена циркуляра, безусловно воспрещающего всякие сходки рабочих и предписывающего удалять забастовщиков в места их родины или приписки. А также отмена циркуляра чинам фабричной инспекции, предлагавшего инспекторам принимать всевозможные меры к побуждению забастовавших рабочих вновь становиться на работы.»
Господи, совершилось!
Федор Афанасьевич вскочил, машинально сделал несколько шагов, наткнулся на березу; ошалело улыбнулся и опять вернулся на скамейку. Перечитывал заметку вдоль и поперек, все одно получалось — экономические стачки разрешены. Еще с фабричной школы на Кренгольме, с уроков закона божия помнилась Афанасьеву притча о том, как царю Валтасару неведомо чья рука огненными буквами начертала таинственные слова, из которых одни, по толкованию мудреца, означало: исчислил бог царствие твоe и положил конец ему. И сейчас серенький газетный шрифт в сознании Федора вырастал до размеров пророческих библейских письмен на стене дворца вавилонского правителя; огнем полыхало — конец ему, конец бесславному царству!
