Геннадий Комраков - Мост в бесконечность
В Воробьеве приехали засветло. Виктор Францевич вошел в дом и тут же вернулся:
— Александр Иванович ждет.
Афанасьев отодвинул тяжелую портьеру и очутился в большой комнате с камином. Гарелин стоял спиной к двери, вглядываясь сквозь овальное окно в надвигающиеся сумерки, наполнявшие сад причудливыми тенями. Заслышав шаги, Александр Иванович оглянулся, сделал широкий жест:
— Располагайтесь, господа.
Едва заметная улыбка скользнула из-под жесткой щетки усов. Догадался, что «господа» не совсем удачная форма обращения, если один из вошедших известен как человек, который стремится к уничтожению господ. Но как обратиться по-другому, Гарелин не знал, да и знать не хотел.
— Прошу вас, располагайтесь. Можно сюда, к огоньку…
Федор Афанасьевич сухо кашлянул, привычно притронулся к дужке очков. Увеличенные стеклами глаза смотрели строго и пристально. Гарелина он видел и раньше, но издали, на почтительном расстоянии. Работать на Гарелина не приходилось, стало быть, сталкиваться лицом к лицу — тоже. Так вот он какой…
Афанасьев знал, что фабрикант получил приличное образование, ездил в Европу. И не только на воды, но в посещал текстильные фабрики Германии, Англии, Франции. Голова у него крепкая: ни одна техническая новинка, которая могла бы дать прибыль, не ускользнула от внимания Гарелина. Денег не жалел, покупал иностранные машины, заказывал станки, котлы, нанимал чужестранных инженеров. Утверждают, своих рабочих знает в лицо, зовет по имени-отчеству. Упаси бог, не повысит голоса, разговаривая с народом. Золотой портсигар откроет: «Берите, ребята, берите!» И недаром, один из всех ивановских фабрикантов, не имел Александр Иванович обидного прозвища. Зубкова, заядлого лошадника, окрестили Конокрадом, Дербенева за жадность нарекли Кощеем, а этого звали просто и уважительно — Александр Иванович.
Зашуршала портьера, вошла Мария Александровна. Капризно оттопырив губки, Свирскому:
— Виктор Францевич, голубчик, но так невозможно! Александр Иванович привез неизвестно зачем, мне скучно! Пойдемте, пойдемте на мою половину!
Свирский припал к пухлой ручке, вопросительно посмотрел на Гарелина. Александр Иванович кивнул:
— Сделайте одолжение, позанимайтесь с Машенькой. А мы тут…
Афанасьев понял, что старшего инспектора просто-напросто спровадили. Для того, видно, Гарелин и привез супругу, чтобы отвлекала свидетеля.
Александр Иванович сдернул с маленького столика белую салфетку, бугристо покрывающую разнокалиберные графинчики. Наполнил большие стопки рубиновой жидкостью:
— Прошу, Федор Афанасьевич… Так вас, кажется?
— Спасибо, не употребляю.
— Совсем? — удивился Гарелин. — А я грешен. — И опорожнил стопку в два глотка.
…— Да нет, послушайте, уважаемый Федор Афанасьевич! Откуда вы взяли, что промышленники заодно с правительством? Уверяю, это не так! Русский капитал тоже угнетен укладом жизни… Понимаете? Так же угнетен, как и все остальное. И здесь мы единомышленники!
— Вот как? — Афанасьев улыбнулся. — Это что-то новое.
— Старо как мир! Самодержавие проникает во все поры общественной жизни, в том числе и в промышленность. Россия не знала и не знает свободного предпринимательства, вот в чем основная беда! Крестьянин у нас не самостоятельный собственник, землей как ему заблагорассудится распорядиться не может… Он член общины, раб общины, лишенный всяческой хозяйственной инициативы! Да что я говорю, вы и сами прекрасно знаете!.. А взять нас, крупных промышленников. Вздохнуть не дают, во все вмешиваются кому не лень… Между прочим я не против стачек. Удивлены? Да, да! Если стачка не сопровождается разбоем, бастуйте, требуйте своего. Давайте встречаться, выяснять отношения… Мы же русские люди, одного корня. Неужто не договоримся миром?
— А что же вам мешает? — Афанасьева начинала бесить беспардонная демагогия. — В январе, например, кто помешал договориться миром?
— Все мешают, — Гарелин удрученно вздохнул. — Полиция считает любую стачку беспорядком… Кстати, вы читали проект закона о стачках?
Федор Афанасьевич пожал плечами: распинаться перед фабрикантом, что читал, чего не читал, не намерен.
— Читали, читали, не отпирайтесь! — Гарелин снова поправился к столику, налил из другого графинчика, выпил, запрокинув голову. — Проект был издан в Женеве вашей Заграничной лигой… Удивительно, как такие документы попадают за границу… Впрочем, не наша забота. О чем это я? Да! Вспомнил! Так вот, в документе, весьма, скажу, разумном, прямо написано: признание стачки преступлением вызывает чрезмерно усердное вмешательство полиции и приносит больше вреда, чем пользы… Да вот, погодите! — Александр Иванович закурил сигару, латунными щипцами достав из камина уголек. Потом подошел к шкафу, заполненному роскошными золотообрезными томами, выдвинул полку, обнажив тайничок. — Видите, всякой всячины накоплено. Кожеловский узнает, в каталажку посадит. — Гоготнул, мысленно представив такую нелепость: он, Александр Гарелин, в плену у полицмейстера, живущего его подачками. — Целую библиотечку подобрал, сплошная нелегальщина…
«А может, Кожеловский и снабжает тебя литературной, — подумалось Афанасьеву, — новенькие брошюры, и рабочих руках не побывали, чистенькие, хрусткие. Экое богатство…»
Гарелин будто поймал его мысль:
— Не подумайте, книжки не здешнего происхождения. Добыты без ущерба вам…
Открыл брошюру на странице с закладкой, процитировал:
— «По взглядам полицейских органов, находящим себе поддержку в неопределенности и сбивчивости действующего закона, всякая забастовка рассматривается не как естественное экономическое явление, но непременно как нарушение общественного порядка и спокойствия. Между тем, если бы существовало более спокойное отношение к фактам прекращения работы на фабриках и заводах и забастовки не отождествлялись бы с нарушением общественного порядка, то было бы гораздо легче выяснить истинные причины таковых, отделять законные и справедливые поводы от незаконных и неосновательных и принимать соответствующие меры к миролюбивому соглашению сторон…»
Потряс брошюрой:
— Видите, есть в правительстве умные люди, думают о будущем России!
— Будущее России не в этом, — Афанасьев неуступчиво поджал губы. — Ошибаетесь…
— Нет, нет, погодите! — загорячился Гарелин. — Не валите в кучу царя и промышленника! Ведь это явная близорукость! Царизм мешает всем — вот где истина! Пример Франции дает основание утверждать… Если бы правительство почитало главной заботой не охранительство самодержавия, а развитие промышленных сил России, мы давно догнали бы развитые страны…
— А знаете, отмена наказаний за экономические стачки выгодна только вам, капиталистам, — сказал Афанасьев.
— Отчего же? Возьмите труд объяснить…
— Отменить наказание за стачку — значит показать рабочему, что ему незачем бороться за политические свободы. Недаром наши российские либералы за границей обрадовались. Господин Струве прямо писал, что рабочим надо быть сдержаннее, чтобы не спугнуть правительство…
— А как считаете вы? — Гарелин наклонился, выставляя к собеседнику ухо.
Федор Афанасьевич прикрыл глаза, наморщил лоб и произнес уверенно, будто видел перед собой написанное:
— За счет того долга, который лежит на правительстве перед народом, хотят отдать копейку из ста рублей. Пользуйтесь получением копейки, чтобы громче и громче требовать всей суммы долга, чтобы готовить наши силы для решительного удара…
Александр Иванович нервно дрыгнул ногой:
— Вы… действительно считаете, что решительный удар необходим? Это ваше личное убеждение?
— Это убеждение нашей партии, — Афанасьев весомо положил ладонь на подлокотник кресла. — Партии рабочего класса.
Гарелин поморщился:
— А знаете, что говорил о классах Жорж Клемансо? Что разговоры о классовом антагонизме по меньшей мере анахронизм. Что классовая борьба — выдумка абсолютизма, с целью разделения народа, чтобы удобнее им владеть. Не правда ли, любопытная мысль? Разделяй и властвуй, истина тоже старая… И вы, социалисты, приспособили эту истину к своим нуждам, пользуетесь ею, разделяя своих братьев на какие-то выдуманные классы…
— Ну да, мы разделяем, а вы хотели бы свалить в кучу правого и неправого, богатого и бедного. Свалить и перемешать — в мутной воде легче рыбка ловится. Не выйдет, господин Гарелин… Марксисты считают, что никакого единения быть не может, пока люди разделены на богатых и бедных…
— Погодите! — опять воскликнул Гарелин. — Неужто вам невдомек, что экономическое равенство — бессмыслица! Всегда существовали лентяи и трудолюбивые, пьяницы и трезвенники… Тот, кто работает много и хорошо, всегда будет богаче лодыря и неумехи. Вы плохо знаете природу человека! Не учитываете разнообразие характеров, привычек, наклонностей! Возьмите Клемансо… Он против классовой борьбы, против коллективизма, против государственного вмешательства в жизнь людей. Что взамен? Свободное и естественное развитие! Исцеление общества должно стать следствием самосознания личности! Любовь к ближнему, вот что исправит человека и общество!..
