Саймон Скэрроу - Добыча золотого орла
Катон поспешно подавил страшное воспоминание и вновь вернулся мыслями к плану, который, как он надеялся, даст им шанс на пересмотр приговора и возвращение в ряды Второго легиона. Он ясно воображал себе эту картину: колонна грязных, оборванных, вооруженных чем попало легионеров горделиво марширует в расположение части, и изумленный легат выслушивает подробный доклад Катона о том, где находится Каратак и его воины, с указанием точных мест на карте, развернутой на походном столе Веспасиана.
«Сладкие мечты, не более того», – с печальной улыбкой подумал Катон. Чем дальше, тем меньше он сам верил в осуществимость задуманного, и сейчас, когда он лежал на спине, рассеянно глядя вверх, это видение уже не сулило ему надежду, а только дразнило.
Через некоторое время ему стало невмоготу мучить себя подобными мыслями. Центурион присел и оглядел лагерь. Люди по большей части сидели на корточках небольшими кучками и тихонько переговаривались. Двое или трое, заметив, что он проснулся, глянули в его сторону, и Катон подумал: о чем же таком они шептались, если побоялись встретиться с ним взглядом и тут же отвели глаза. Потом он напомнил себе, что сам отдал им приказ производить как можно меньше шума. В последнее время центурион во всем выискивал признаки угрозы, хотя и сам порой думал, что его осторожность начинает граничить с манией.
Но нет, это не мания, что-то здесь не так…
Катон снова оглядел лагерь и остановил взгляд на Фигуле, сидевшем под низкой веткой неподалеку от него, обстругивая ножом тонкий, относительно прямой срезанный сук. Центурион быстро поднялся на ноги и подошел к нему.
– Ты что тут делаешь? – спросил он. – Ты же должен быть в патруле.
– Так точно, командир, должен. Но кое-кто добровольно вызвался меня подменить.
– Кое-кто? – Катон снова огляделся и воззрился на оптиона. – Метелл, да?
– Так точно.
– И куда он отправился? – спросил Катон с неприятным ощущением того, что ответ ему уже известен.
– Ну, отправился проверить местность за той усадьбой, где мы побывали несколько дней назад. Он считает, что там может найтись дорога, ведущая к другому, более крупному поселению в самом сердце топей.
– Он, стало быть, так считает? – с горькой иронией уточнил Катон.
– Так точно, командир.
– И ты ему поверил?
– А почему бы и нет? – Фигул пожал плечами. – Он может найти что-нибудь полезное, командир.
– О да, конечно, что-нибудь он найдет. Можешь на это рассчитывать. – Катон хлопнул ладонью по бедру. – Ладно… поднимайся. Пойдешь со мной. Возьми копья для нас обоих.
Оптион мгновенно вскочил и направился за копьями в центр поляны, где было сложено оружие. Катон в это время тер глаза, решая, что же им делать.
– Командир?
Катон оглянулся. Фигул протягивал ему древко копья. Центурион взял его, положил на плечо и проверил, надежно ли заткнут за заменявший ему кожаный ремень кушак его кинжал.
– Прошу прощения, командир, – тихо произнес Фигул. – Я не подумал, что он может отмочить какую-нибудь глупость.
– Правда? – буркнул Катон. – Ну, это мы скоро выясним. Пошли.
Он повернулся и повел своего оптиона прочь из лагеря. Уже на самом краю маленькой поляны центурион обернулся и крикнул через плечо остальным:
– Лагерь никому не покидать! Быть настороже!
Катон двинулся по тропе, уходящей в болото, мысленно нанося на карту все те пути, по которым хаживал с тех пор, как они обосновались на поляне. Если Метелл вознамерился наведаться на туземный хутор, то должен был воспользоваться тем самым маршрутом, по которому они ходили в тот день, когда убили поросенка. То была одна из немногих разведывательных вылазок с участием Метелла: центурион считал, что грубость и недисциплинированность этого малого могут, в случае чего, породить серьезные проблемы, и предпочитал по возможности держать его в лагере. К туземной усадьбе вел и более короткий путь, узкая тропка, местами просто исчезающая в болоте. Идти по ней было нелегко, но зато, поторопившись, Катон с Фигулом могли добраться до места раньше Метелла и не дать ему наделать глупостей.
Центурион спешил, ради быстроты жертвуя даже осторожностью, ставшей для него привычной при передвижении по этой унылой местности. С ясного неба припекало солнце, а всякий раз, когда тропа, в очередной раз ныряя в болото, превращалась в полоску липкой, дурно пахнущей грязи среди камышей, вспотевших римлян с писком облепляли тучи насекомых.
– Что они, интересно, едят, когда рядом нет римлянина, чтобы попить его крови? – пробормотал Фигул, прихлопнув севшего ему на шею слепня.
Катон оглянулся.
– Если мы не успеем остановить Метелла, им на прокорм достанется куда больше римлян. Вперед!
Они отмахали уже около двух часов, когда Катон вдруг сообразил, что местность вокруг совершенно ему незнакома. Причем, если судить по солнцу, они двигались в правильном направлении, но в таком случае им следовало уже давно выйти к усадьбе. По всему получалось, что они прошли мимо, не заметив ее, а стало быть, не смогли остановить Метелла. Теперь наверняка уже поздно, подумал Катон с упавшим сердцем. А когда он, помогая Фигулу выбраться из очередной перекрывавшей тропу вязкой лужи, оглянулся назад, то застыл как вкопанный.
– Что там такое, командир?
Несколько мгновений Катон молча смотрел вдаль, а потом поднял руку.
– Посмотри туда…
Выбравшись на сухое место, Фигул вытянул шею, всматриваясь в указанном центурионом направлении. Поначалу он ничего необычного не замечал, но потом углядел вдали клубы грязноватого дыма.
– Вижу.
Прямо у них на глазах дым загустел, превратившись в серый столб, поднимавшийся к ясному небу. Место, откуда валил этот дым, определялось безошибочно.
Катон обернулся и бросил взгляд на солнце, все еще висевшее над горизонтом.
– Стемнеет не скоро, через час, а то и два. Это слишком долго. Нам нужно вернуться, и поскорее.
Он пошлепал обратно через грязь, из которой они только что выбрались, и Фигул с тяжелым, усталым вздохом повернулся и нехотя поплелся за центурионом. Обратный путь оказался вдвое тяжелее, потому что Катон и сам шел настолько быстро, насколько хватало сил, не обращая внимания на усталость и боль в слабеющих ногах, и оптиона заставлял идти так же. При этом он постоянно с тревогой поглядывал на дымовой столб, который, как казалось в убывающем свете, даже не приближался.
Визг поросят они услышали задолго до того, как сошли с пролегающей через болото тропы, и из последних сил, задыхаясь и с трудом переставляя ставшие свинцовыми ноги, припустили между деревьями к лагерю.
Солнце уже представляло собой не более чем раскаленный медный диск, зависший низко над горизонтом позади них, и вместе с ними по маленькой поляне, где расположился лагерь, неслись и их длинные, искаженные тени. В центре ее, рядом с прогоревшим костром, лежали два нанизанных на вертел поросенка. Привязанная к дереву свинья истошно визжала, оплакивая участь своих детенышей. Остальные поросята, еще живые, сгрудились вокруг свиноматки, испуганно тычась в нее розовыми пятачками.
Солдаты, жадно поглощавшие жареную свинину, один за другим с виноватым видом поднимали глаза на вернувшихся командиров. Один из них слегка подтолкнул Метелла локтем, и тот, когда Катон и Фигул, тяжело дыша, подошли к костру, медленно поднялся на ноги. Изобразив на лице улыбку, легионер наклонился, взял из кучки нарезанного мяса сочный кусок, выпрямился и протянул его центуриону:
– Вот, командир. Смачный кусок брюшины. Угощайся.
Катон остановился в нескольких шагах от костра, опершись на копье. Грудь его ходила ходуном.
– Ты… проклятый болван, – запинаясь, так и не отдышавшись, произнес он. – И вы… тоже сплошное дурачье. Этот ваш костер… его видно за много миль.
– Ничего подобного, – покачал головой Метелл. – Видеть-то его некому, потому как на таком расстоянии от нас никого нет. Никого, командир. Нет и в помине.
– Где ты взял мясо? – спросил Катон, глядя на легионера.
– На том хуторке, который нашел ты, командир.
– А люди?.. – Катон почувствовал тошноту. – Что с ними?
Метелл ухмыльнулся.
– Не беспокойся, командир. Они никому не нажалуются. Я об этом позаботился.
– Все?
– Так точно, командир, – ответил Метелл, наморщив лоб. – А как же иначе?
– Ага, командир, – хмыкнув, подтвердил один из солдат. – Только сначала мы позабавились с бабенкой.
Катон закусил губу и опустил голову, чтобы солдат не увидел выражение его лица.
Он сглотнул и попытался дышать ровнее, хотя сердце в груди неистово колотилось, а руки и ноги дрожали от усталости и ярости. Все это для него было уже слишком, и в какой-то момент желание отказаться от каких-либо притязаний на главенство над этими людьми было почти непреодолимым. Раз эти недоумки сами хотят навлечь на себя погибель, так и ладно, пусть притягивают к себе внимание вражеских воинов, разжигая костры, дым от которых виден за много миль. Ему-то что? Он делал все возможное, чтобы, невзирая на все препоны, продлить их жизни, и чем, спрашивается, ему за это отплатили?
