Джейн Харрис - Гиллеспи и я
Вскоре Макфейл начал нервничать.
— Вот как? Вы намерены все время молчать?
— Я отрицаю эти обвинения. — Мой голос прозвучал так робко, что я откашлялась и повторила: — Я категорически отрицаю эти обвинения.
Младший шериф Спенс поднял голову и удивленно посмотрел на меня.
— О боже! Что с вами?!
К несчастью, мой нос снова начал кровоточить. Крупные алые капли упали мне на платье и брызнули на паркет. Спенс обернулся к секретарю и надзирательнице.
— Скорее, дайте ей что-нибудь.
Секретарь протянул мне платок, и я старательно вытерла лицо и лиф платья. Тем временем шериф обратился к моим конвоирам:
— Это сделали люди на улице? — Получив утвердительный ответ, Спенс покачал головой и, взглянув на красные пятна на полу, хмуро пробормотал: — Все забрызгано кровью…
Увы, похоже, эта самая кровь решила мою судьбу: без дальнейших разговоров шериф отложил перо и объявил, что отказывается удовлетворить прошение. Мой адвокат вскочил на ноги, но Спенс только отмахнулся.
— Не трудитесь, мистер Каски. Вы прекрасно знаете, что обвиняемых в убийстве не освобождают под залог, а ваша клиентка выглядит так, как будто боксировала с тяжеловесом. Сегодня мы ее отпустим, а завтра обнаружим повешенной на первом же фонарном столбе. Мисс Бакстер, вы будете преданы суду и можете быть освобождены в установленном законом порядке.
* * *На следующий день меня снова навестил Каски, унылый, как воскресный дождь. Оказалось, он видел ордер, на основании которого полиция проверяла изъятые у банка мои документы и учетную книгу. Квитанции от строителей из Мерлинсфилда пока не нашлись, и Каски опасался, что на этот аргумент в суде не придется рассчитывать.
— Даты совпали крайне неудачно, — сказал он. — Без счетов…
— Я еще раз напишу Агнес, чтобы поискала тщательнее.
Между тем меня беспокоил еще один вопрос.
— Но ведь эти заявления — будто я неоднократно платила этому человеку — это же все несерьезно? Я невиновна — по той простой причине, что у меня нет мотива. С чего бы мне желать зла Роуз или ее семье? Это абсурд. Малышку все обожали, а я всегда приносила ей подарки.
— Да, мне говорили.
— А вот у Шлуттерхозе с женой наверняка был мотив. Например, если они где-то читали о выставке Неда, то могли подумать — не разбираясь в таких делах, — что художник, о котором пишут в газетах, непременно богат. А как проще всего выманить у него деньги? Выкрасть его дочь! И зачем мне требовать выкуп? Я гораздо состоятельнее Гиллеспи, полиции это должно быть известно. Разве не очевидно, что у меня нет ни малейшего мотива, зато у этих людей он определенно есть?
— Беда в том, — сказал Каски, — что в Шотландии судебной системе плевать на мотивы. Полицию и прокурора не интересуют никакие «почему», мисс Бакстер. Они хотят знать одно — «кто?».
Я с досадой вздохнула.
— Кстати, — продолжал Каски, — я пытаюсь разобраться с несчастным случаем на Сент-Джордж-роуд, в который попал Шлуттерхозе сразу после того, как похитил девочку. Грант и прокурор ему не верят, но я сомневаюсь… и хочу еще поговорить со свидетелями. Нужно выяснить, что именно произошло в тот день. Пока у меня все, кроме… — Он поморщился. — Простите, боюсь огорчить вас еще сильнее, но я должен сообщить, что сегодня хоронят Роуз.
Конечно, новость была ожидаема, и все равно у меня потемнело в глазах и пересохло в горле.
— Пожалуй, какое-то время вам лучше не брать в руки газет, — сказал Каски. — Даже если они попадут к вам в камеру. Читать о похоронах может быть… болезненно.
Надзирательницы иногда отдавали Каллен ненужные газеты, и, разумеется, через несколько дней у нее оказался пятничный выпуск «Глазго геральд». Она спрятала его под кроватью, видимо, чтобы пощадить мои чувства. Некоторое время я следовала советам Каски, но, поддавшись искушению, заглянула в газету.
Главная новость дня — «Похороны Роуз Гиллеспи» — занимала почти четверть страницы. Подзаголовок был цитатой из песни: «Колокола, потише, крепом укрыта дверь». После краткого вступления в статье говорилось, что нет зрелища печальнее, чем крошечный белый гробик в руках скорбящего отца. Нед сам перенес гробик — наверняка легкий, как пушинка, — из дома на катафалк, а из катафалка — к могиле. По словам автора, художник надел темный костюм, перчатки цвета слоновой кости и белую креповую повязку на руку. Нед не признавал условностей в одежде, и, насколько мне известно, у него не было белых перчаток; видимо, он не нашел в себе силы противостоять Элспет. А может, наоборот, внешние атрибуты горя, переживаемого глубоко внутри, стали для него прощальным символом любви и нежности к дочери.
Девочку похоронили на кладбище Лэмхилл. Надгробие было скромным: надпись и высеченное в камне изображение розы. Мать девочки, миссис Энни Гиллеспи, положила на крышку гроба букетик бледных тепличных цветов. Взявшись за руки, родители наблюдали, как гроб опускают в землю. Миссис Элспет Гиллеспи, бабушка Роуз, безутешно рыдала; ее успокаивали многочисленные друзья. Автор отметил, что Сибил, сестра покойной, отсутствовала, так как «проходит лечение в приюте», после того как «пострадала при пожаре». Из близких к семье источников стало известно, что она знает о смерти Роуз и проводит время в молитвах или за пианино, играя гимны в память о погибшей сестре.
Все это время мать девочки не проронила ни слезинки и разрыдалась только после погребения. Мистер Гиллеспи помог жене дойти до траурного экипажа, а Энни поддержала мужа, когда он споткнулся. Судя по всему, писал автор статьи, Гиллеспи были очень близки и стали друг другу опорой после ужасной трагедии.
Каски оказался прав: чтение разбередило мне душу. В ту ночь я не сомкнула глаз, как никогда остро ощущая свое одиночество. Меня одолевали воспоминания о похожем событии, которое произошло много лет назад, — похоронах моей матери. Бедняжка всегда была слаба здоровьем и умерла, судя по симптомам, от ботулизма, угостившись прошлогодней консервированной спаржей. Мне было четырнадцать, и я потеряла голову от горя. Утром в день похорон я почувствовала, что осталась одна на всем белом свете. Думаю, тетушка Мириам — незамужняя сестра матери — страдала не меньше моего, но ради меня скрывала свои переживания. Прежде чем сесть в повозку, она дала мне какую-то нюхательную соль, от которой я впала в странную эйфорию.
Несколькими годами раньше мать рассталась с Рэмзи, и он уехал в Шотландию. Тетушка Мириам написала ему письмо, где сообщила о смерти его жены и пригласила на похороны, но, как водится, ответа не последовало. Пока наш экипаж медленно ехал по Суэйнс-лейн, я нервно гадала, приедет ли отчим, и с огромным облегчением разглядела его в толпе людей в черном у ворот кладбища.
При встрече Рэмзи снял свой цилиндр и, стиснув мое плечо, пробормотал соболезнования. Я молча разглядывала его: седина на висках, желтоватые белки глаз, восковая бледность кожи. Пока тетушка Мириам что-то тихо говорила отчиму, он сосредоточенно пытался водрузить цилиндр на голову, вертя его так и эдак, чтобы пристроить поудобнее. Теперь я понимаю, что он просто хотел чем-нибудь занять руки.
У могилы я встала рядом с Рэмзи. Наши рукава соприкасались, и я ждала, что сейчас он возьмет меня за руку, а когда не взял, я по детской наивности решила, что, видимо, подобный жест неуместен на похоронах. Словно загипнотизированная, я смотрела на полированный деревянный гроб — не лопнут ли тонкие веревки под его весом, — а потом с ужасом осознала, что под прибитой гвоздями крышкой лежит тело моей матери. Дождя не было несколько дней, земля была рыхлой и сухой, словно пыль.
Мир казался таким хрупким и ненадежным. Когда начали опускать гроб, все поплыло у меня перед глазами. Пронзительно запахло ранней сиренью, и я представила, будто сейчас потеряю сознание и упаду в могилу.
Я думала, что после смерти матери поеду с Рэмзи в Шотландию, ведь мне было еще рано жить одной. Однако после похорон выяснилось, что он договорился поселить меня в Лондоне, у тети. В тот же вечер отчим отвез меня в своем экипаже на Итон-сквер, но не зашел в дом, торопясь на какую-то встречу. Спустя несколько дней в скромное тетушкино жилище перевезли мои вещи. У отчима были родственники на юге, которые время от времени вспоминали обо мне и звали в гости. Впрочем, я принадлежала к клану Далримпл весьма условно: между нами не было кровного родства, к тому же брак Рэмзи и моей матери распался, и постепенно приглашения сошли на нет. Отчим далеко не всегда присутствовал на семейных торжествах, и до моего приезда в Шотландию в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году мы виделись трижды: на крещении, на свадьбе и на похоронах — по одному разу на каждой из церемоний.
Я всегда считала, что в жизни не чувствовала себя такой никчемной и заброшенной, как после смерти матери, когда Рэмзи отказался забирать меня в Шотландию. Однако после похорон Роуз я погрузилась в беспросветную тоску, какой никогда прежде не испытывала.
