Джейн Харрис - Гиллеспи и я
В субботу утром восточное и западное подразделения выслали совместную делегацию детективов и констеблей к многоэтажному дому, в котором жил Шлуттерхозе. Взломав дверь, полицейские задержали немца, который пытался сбежать через смотровое окно, и обыскали квартиру.
Улик обнаружилось предостаточно. Расчетный лист, спрятанный вместе с телом, сам по себе говорил о многом; вдобавок при обыске полиция изъяла образцы почерка Шлуттерхозе. Судя по характерным грамматическим и орфографическим ошибкам, требование выкупа было написано той же рукой.
Найденную на каминной полке залоговую квитанцию немедленно предъявили в ближайшем ломбарде, получив взамен пару детских ботиночек на пуговицах; в тот же день Нед подтвердил, что они принадлежали Роуз. По словам владельца ломбарда, ботиночки в прошлом году принесла Белль, жена Шлуттерхозе. Согласно отметке в его учетной книге, залог был сделан в мае, всего через несколько дней после исчезновения Роуз. Значит, Белль была причастна к похищению, а может, и к гибели девочки. Похоже, оказавшись в руках злоумышленников, Роуз оставалась в живых недолго.
В палисаднике, под окном квартиры Шлуттерхозе, нашли плоский камень с темно-красным пятном — не то ржавчины, не то крови. Судя по пожелтевшей под камнем траве, он пролежал там долго и вполне мог однажды послужить орудием убийства.
Во время обыска Белль не было дома, и полицейские остались во дворе, ждать ее возвращения. Ближе к полудню она, в изрядном подпитии, показалась в конце улицы. Когда полицейские двинулись Белль навстречу, женщина, уяснив, что дела плохи, принялась торопливо шарить руками у шеи и бросила что-то на дорогу. В сточной канаве полицейские обнаружили подвеску с перламутром — точно такая же была на Роуз в день ее похищения, с выгравированным именем на серебряной оправе. Нед опознал в украшении свой рождественский подарок дочери.
В полиции Шлуттерхозе и Белль упорно отмалчивались всю субботу и воскресенье. В понедельник утром их по отдельности допросили в шерифском суде; поначалу оба отказывались сообщать что-либо, кроме своих имен. Белль твердила, что ей нечего сказать по поводу этого дела. Правда, когда шериф доходчиво объяснил Гансу, что ему может и не представиться другой возможности оправдаться, а прокурор добавил, что Шлуттерхозе подозревают в хладнокровном убийстве невинного ребенка, обвиняемый пришел в крайнее возбуждение и стал выкрикивать: «Не убивать! Не убивать!» Он сознался, что похитил Роуз и она впоследствии погибла в результате несчастного случая. По словам Ганса, он выкрал Роуз Гиллеспи не по своей воле. Якобы ему бы и в голову не пришло совершить подобное преступление. Вовсе нет — он был всего лишь наемным помощником, исполнявшим чужие приказы, хитростью втянутым в зловещую авантюру, или, если привести его собственные слова, так нелепо и комично прозвучавшие впоследствии в суде, «наложником ее планов».
Видимо, Шлуттерхозе понял, что улики против них с женой неопровержимы, и решил переложить вину на вымышленного заказчика. И ведь додумался же! По его версии, похищением руководил не кто иной, как я, Гарриет Бакстер — англичанка и близкий друг семьи Гиллеспи.
* * *Но почему этот жалкий негодяй выбрал меня?
За что мне это? Извечный вопрос заключенных. Поверьте, я долго ломала над ним голову. Порой, сидя в камере, я размышляла о взглядах буддистов. Возможно, мне суждено страдать в наказание за неведомые грехи из прошлой жизни? Я не понимала, что общего между мной и Шлуттерхозе. Впрочем, полиция тоже не видела между нами связи; по мнению Каски, нам это было только на руку. Наверное, Шлуттерхозе узнали обо мне во время персональной выставки Гиллеспи: увидели карикатуру на нас с Недом в «Тисле» или услышали глупые сплетни. А может, они ткнули пальцем в небо, ведь в целом эта парочка не отличалась ни ясным умом, ни здравым смыслом.
Как бы то ни было, местные газеты быстро сделали из меня чудовище, с удовольствием расписывая мои разнообразные качества, способные потешить предрассудки большинства читателей. Во-первых, я была женщиной. Сегодня, когда у нас есть право голоса, это едва ли недостаток, но не забывайте, что описываемые события происходили почти полвека назад, а тогда мир был совсем другим. Помимо принадлежности к женскому полу, я посмела дожить до тридцати шести, так и не вступив в брак. Хотя журналисты называли меня «старая дева», они явно подразумевали «ведьма». Если вы сейчас немолоды, то, возможно, даже помните, какие тогда печатались анекдоты и карикатуры. Мужчинам в шутку советовали не читать газеты за завтраком, чтобы случайно не наткнуться на мой «портрет» и не подавиться овсянкой от омерзения.
С происхождением мне повезло еще меньше, чем с полом и семейным положением. Ни одну нацию в мире шотландцы не презирали больше, чем англичан; за внешне благополучным колониальным союзом крылась глубокая взаимная ненависть. И неважно, что мои предки были родом из Шотландии. Я выросла «на юге», говорила с лондонским акцентом, вела себя как сумасбродная южанка: разъезжала по стране без сопровождения, а порой без шляпы — и вдобавок курила! Последним моим грехом был сравнительный достаток. Уж лучше бы я была из бедной семьи, ведь никто не способен задеть гордость и вызвать предубеждение шотландца сильнее, чем незамужняя англичанка, располагающая средствами.
Однако простите за столь длинное отступление, я лишь хотела показать, что в моем лице Шлуттерхозе с женой нашли идеального козла отпущения.
* * *В следующий раз я предстала перед шерифом в среду, двадцать седьмого ноября. К тому времени газеты пестрели историями о случайном обнаружении тела Роуз, поимке похитителей и моем аресте. Нед до сих пор не ответил на письмо, и меня передергивало от мысли, какие гадости он мог обо мне прочесть.
Краткий путь из тюрьмы в шерифский суд я вновь проделала в фургоне без окон, на этот раз в сопровождении молодой надзирательницы. Я не выспалась и в полудреме представляла себе разные приятные картины вроде мастерской в Мерлинсфилде. В письме я попросила Агнес оставить клетку на столике у окна и всеми фибрами души жаждала перенестись в Бардоуи. Быть может, так и случится, если сегодня шериф удовлетворит прошение Каски об освобождении под залог. Прикрыв глаза, я представляла, что трогаю клетку, провожу пальцами по шероховатой резьбе и гладким бамбуковым прутьям.
Мои грезы прервал гул голосов на улице. Лошади сбавили шаг, и внезапно деревянные стены фургона затряслись под градом яростных ударов. Фургон резко встал. Надзирательница встревоженно обернулась ко мне. Крики не утихали; невидимые кулаки продолжали барабанить по стенам. Затем лошади снова потрусили вперед и остановились примерно через минуту. Спустя мгновение задние двери распахнулись, и я увидела море разгневанных лиц: у суда собралось около сотни человек. Взволнованный констебль вывел нас на улицу; второй попытался призвать людей к порядку. Как только я шагнула на тротуар, в меня полетели тухлые яйца, разбиваясь о грудь и плечи. Толпа рванулась вперед; в сутолоке некоторые не удержались на ногах. Полицию оттеснили, кто-то схватил меня за воротник и ударил кулаком в лицо. Дальнейшее я помню смутно, но молодой констебль кое-как отбил меня у толпы и втолкнул в боковую дверь здания.
У меня был расквашен нос, и по дороге на нижний этаж я испортила платок, безуспешно пытаясь остановить кровотечение. В камере меня ждал Каски, с новой петицией в руках. Я еще никогда не видела его таким мрачным. Без единого слова он протянул мне бумагу, и от беглого взгляда на нее у меня подкосились ноги: теперь, помимо похищения, я обвинялась в убийстве.
Каски покачал головой.
— Плохи дела — очень плохи, мисс Бакстер. Понятия не имею, на каких основаниях вас подозревают в убийстве, но сегодня я советую вам ничего не говорить, только отрицать все обвинения.
Ошеломленная новостью, я слабо кивнула. Как выяснилось, слушания отложили, и мы принялись ждать. Шла минута за минутой, однако меня все не вызывали. Каски сидел с отсутствующим видом. Впрочем, к тому времени я уже успела понять, что за его напускной рассеянностью кроется исключительная осторожность на грани пессимизма. Каски старался не выдавать своего беспокойства, только все сильнее втягивал голову в плечи. Вскоре до нас дошли слухи, что толпа на улице устроила беспорядки и не пускает шерифа в здание. Спустя полчаса Каски вызвали в коридор, затем констебли проводили нас наверх, в кабинет. Когда я вошла, прокурор Макфейл холодно посмотрел на меня. Мистер Спенс, младший шериф, уткнулся в кипу документов, лежащую перед ним на столе. Взглянув мне в глаза, Каски приложил палец к губам; со стороны его жест мог показаться обычным проявлением заботы, но я знала: он напоминал о необходимости молчать. Следовательно, когда прокурор стал задавать мне вопросы, я держала язык за зубами.
