Владислав Глинка - Cyдьба дворцового гренадера
— Нет, покорно благодарю, я уж тогда пойду восвояси.
— Сейчас видно, что вы в торговом деле новичок.
— Из чего же сие заключаете?
— Да как же-с! Вы прибавьте, я спущу немного. Ну же платите мне четыре тысячи двести пятьдесят, и сейчас набросаем черновую купчей крепости.
— Но я таковой суммы на покупку не имею.
— Так я же говорю, что распиской удовлетворюсь, даже без свидетелей писанной, под одно ручательство таких писем.
— Покорно благодарю, но никогда долгов не делывал. Могу прибавить двести пятьдесят рублей, но то мой последний предел, ибо за положенными казной расходами придется в Петербург пешком идти.
— Да вы мундир расстегните, Александр Иваныч. Мы люди уже свои, какие церемонии, а то у вас весь лоб в поту. Прибавьте еще пятьсот рублей, и по рукам.
— Нечего мне прибавить. Вы спускайте цену, Николай Елисеич.
— Так я же спустил. Просил четыре тысячи пятьсот, а отдаю за четыре тысячи двести пятьдесят.
— Вам надобно еще спущать. Ведь вам получать, а мне отдавать кровное. С родных разве смогу настоящий оброк брать?
— И напрасно-с. Их не разорите, а свои затраты в десять лет покроете. Если бы дядюшка был разумным помещиком, то со здешних крестьян в достатке до ста лет дожил. Ваш Михайло и таких еще трое могут большой оброк вносить и в купцы выйти.
— А они все в карты проигрывали, господин предводитель писали, — сказал Иванов. И осекся: ведь и Вахрушов с карт здешнюю наживу начал…
Но поручик нисколько не смутился — верно, не думал, что Иванову столь подробно все известно.
— И еще обжора, бабник, даже когда паралич ударил, — подхватил он. — Да расстегните хоть крючки на воротнике, право. Сам мундир носил, знаю, а ваш еще такой щеголеватый, как облитой сидит… Ну-с, я еще пятьдесят рублей спущу. Четыре тысячи двести будет. Ведь земля у вашего семейства хороша, и пашня, луг, выгон — все есть. И скотина навозу вдоволь доставляет. А потом, Александр Иваныч, от того, что один двор в деревне будет чужой, я как помещик терплю ущерб своей власти.
— Какой же ущерб? От одного помещика перешли к другому. Сколько таких деревень, где по два и три двора разным владельцам принадлежат, — возразил Иванов. — А что мне платить мало будут, то никого не касается, я настрого прикажу, чтоб о том молчали. А в случае моей кончины, как жена моя распорядится, того, право, не знаю, наверное оброк повысит.
— Помилуйте, какая кончина! Вы сто лет прослужите, такой молодец. Только в чины вышли и выше пойдете. Подумать только! У государя на виду! Его величество вас в лицо знают?
— Того не могу сказать уверенно, но его сиятельство министр императорского двора точно что знают и отличают.
— Вот видите-с, — обрадовался Вахрушов. — Значит, и повышение у вас будет скоро, а вы прибавить цены не хотите.
— Не могу-с. Ведь все рассчитано вплоть до расхода по купчей крепости. Ведь я за нее платить должен.
— Само собой, таков уж закон. Я даже скажу точно, что на таковскую сумму вы заплатите сто восемьдесят или двести рублей. Ведь я сам весной с покойным дядюшкой купчую оплачивал.
— А у меня еще дорога обратная и дома жене с дочкой ничего не оставлено. Верно, в долги войдут…
— Все понимаю, но спустить более не могу, — вздохнул Вахрушов. — Я со своей цены триста рублей убавил.
— И я со своей двести пятьдесят прибавил…
Торг замер. Собеседники сидели мокрые, красные, усталые. На столе появился самовар. Выпили чаю со сладкими пирожками. На колокольне ударили к вечерне — пять часов. Хозяин рассказывал, как служил в комитете преобразования Войска Донского, как председатель его граф Чернышев, нынешний военный министр, боролся с атаманом Денисовым, потом с Иловайским, как бунтовали казаки и крестьяне близ Таганрога, требовали вольности.
Тут у Иванова вдруг стали слипаться глаза, да так, что пришлось протирать их платком. Две рюмки вина, что ли, сказались, или от торга утомился, будто от тяжелой работы.
Заметив это, господин Вахрушов приказал убрать со стола и, когда унтер стал застегиваться и взялся за шляпу, сказал:
— Ну вот-с. Мое последнее слово, твердое и окончательное, от которого и на копейку не отступлю, — четыре тысячи, и берите своих родичей со всем их скарбом, наделом, строением…
— Ежели на ваших лошадях в Тулу и обратно, да не откладывая, пока губернатор снова куда не отъехал, — сказал, как бы колеблясь, Иванов. — Ох, как-то в Петербург доберусь… — И он пожал протянутую руку.
— Ничего-с, с братцев часть оброку вперед возьмете, — посмеивался поручик. — А в губернию я послезавтра сбираюсь, так что утром рано за вами заеду. Теперь уже на законном основании надо еще по рюмочке. Да сейчас же и купчую набросаем. Мне завтра некогда будет…
16
Он шел в сумерках по деревенской улице, нес в одной руке шляпу с письмами, а другой придерживал саблю, которую едва не забыл на стуле, шел, чувствуя такую усталость, что, казалось, едва дойдет до родной избы, и думал: «Если бы еще поторговаться, то, может, уступил бы сотню-другую. Но ведь и так довел до намеченной цены. Теперь бы при переписке купчей в палате чего не смазурил — всех и все перечислил, вот за чем присмотреть… Ну и дреймадера! От трех рюмок ноги плохо идут. Или отсидел их? Ведь, поди, часов пять за столом перекорялись… Чует ли Анюта, что сбываются мои надежды?..»
Все шесть мужиков сидели за ужином, с краю стола примостились бабушка и две снохи Ивана Ларионыча. Катерина и молодуха подавали. В честь гостя жгли сальную свечу в фонаре. Когда вошел, все, как по команде, положили ложки и повернулись к нему.
— Будто что сладились, — ответил унтер на немой вопрос.
— И с наделом? — спросил отец.
— Двенадцать ревизских душ, со двором, домом и скотиной, одиннадцать десятин земли — все в купчую вписано…
— Сколько ж взял?
— Просил четыре тысячи пятьсот ассигнацией, я давал три тысячи пятьсот, сошлись на четырех тысячах.
— Ох ты! — громко выдохнул Иван Ларионыч.
— Когда ж в Тулу? — подал голос Михайло. — Может, отвезть?
— Послезавтра сам меня везет. Сказал к утру готовиться.
— Ну, дай тебе бог, Санюшка, — сказал отец. — Хоть помрем с бабкой вольными.
— Живи, батюшка, до ста годов, — ответил унтер. — Ведь и дале, пока служу, сколько-нибудь помогать буду.
— Вольными станем, сами справимся, — уверенно сказал Михайло. — Еще тебе с хозяйкой, бог даст, гостинцев навезем.
— Не хошь ли, сынок, кашки? — спросила Анна Тихоновна.
— Спасибо, матушка, все за столом сидели, а устал, будто цепами меня на току молотили. Снять бы мундир да умыться.
— Сейчас тя умоем да уложим, кормилец наш…
* * *Господин Вахрушов сделал, как сказал: на рассвете подкатил к избе Ларионовых на тройке буланых, запряженных в бричку с откидным верхом. Барин полулежал на подушках в теплой шинели, а на козлах рядом сидели кучер с молодым лакеем в одинаковых добротных рыжих кафтанах. Сытые лошади лоснились, на сбруе блестел медный набор. Сразу видно, что едет состоятельный помещик, у которого дворовые ходят по струнке. Даже хвосты у лошадей на случай дождя подвязаны как-то особенно аккуратно.
Чтобы не мозолить глаза барину, проводить вышли только отец с матушкой, еще раз перекрестившей унтера, приговаривая:
— Помоги тебе матерь-владычица…
Ночью небольшим дождем прибило пыль на Богородицком большаке, по которому резво взяли кони. Подоткнутые седокам под бока сафьяновые, набитые волосом подушки покоили их на ухабах наравне со стараниями кучера, который, видать, хорошо знал дорогу, потому что нет-нет да и сдерживал тройку. Если же где все-таки встряхивало бричку, то дремавший поручик, откашлявшись, окликал:
— Ну, ты, ракалион! Гляди, куда правишь!
На что кучер с лакеем разом втягивали головы в плечи, и унтер заключил, что барин не всегда ограничивается словами.
Да, у него не то что у Пашковых. С козел вовсе не слышно разговора или всероссийского кучерского мурлыканья.
Через пять часов езды пристали у суетливого мужика Терешки, который, чмокнув поручикову руку, бросился греть его походный самовар. Два часа сидели, беседуя, пока кормили лошадей. Увидевши в окошко, что кучер и лакей на крыльце едят хлеб с огурцами, Иванов отдал им матушкины подорожники, раз поручик настойчиво потчевал его своими закусками. На это барин неодобрительно покрутил головой, но продолжал расспросы про большие выходы и поднесение алмаза «Шах», о котором читал в газете. Унтер осведомился, почему едут не через Юдино — там, говорят, до Тулы ближе. И узнал, что поручик любит оживленные тракты. Даже когда ездит почтовыми, то лучше подождет на станции в беседе с проезжими. Да еще, как подобает коронному чину, не терпит староверов вроде Лукича.
В дальнейшей дороге Вахрушов для удобства разговора приказал подвязать колокольчик и расспрашивал о семействе унтера, за сколько снимает квартиру, какое взял за женой приданое, чем заработал деньги. Должно быть, не верил, что отдает все накопленное за двадцать лет, потому что сам бы так не сделал.
