Юзеф Крашевский - Дети века
Милиус встал с дивана; он не только не разделял мнения Шурмы, а, казалось, оно произвело на него неприятное впечатление ошибочного расчета.
— Однако возвратимся к делу, — сказал архитектор. — Что же наше условие?
— Условие наше! — молвил смущенный доктор. — Видите ли, оно зависит еще и от тех, с кем вместе предпринимаем дело. Я тотчас же напишу к ним и немедленно дам вам знать.
Тон и самый разговор о деле изменились до такой степени, что Шурма не мог этого не почувствовать, но не мог понять причины, повлекшей эту перемену. Он не мог приписать ее убеждениям доктора, которые были ему известны, и не знал, что так охладило его.
— По крайней мере, — сказал он, — дайте мне слово, что работа, если дело сладится, не уйдет от меня и не будет отдана другому.
— О, даю вам охотно слово, — отвечал доктор, — и ручаюсь, что употреблю все старания услужить такому достойному человеку.
И попрощавшись, Милиус грустно вышел на улицу.
IX
Проведя несколько дней в городе довольно однообразно, Валек вдруг исчез в одно прекрасное утро.
Девочка из хаты вблизи мельниц, которая знала его по виду, заметила, что он вышел за город. Действительно, он прокрался пешком, нанял в корчме крестьянскую повозку и, подъехав к Божьей Вольке, отпустил извозчика, ибо самолюбие будущего великого человека не дозволяло ему подъехать на простой телеге к дому, всегда наполненному гостями, и он хотел показать, что как бы явился пешком из поэтического каприза.
По особенному случаю, на этот раз он не застал у пана Богус-лава почти никого из гостей и мало слуг, потому что главный корпус этой армии отправился на несколько дней на охоту. Богунь остался один и трудился, как ему казалось, над своей поэмой "Нерон".
Несчастная эта была поэма, которую всегда кто-нибудь прерывал в минуты вдохновения; разумеется, вдохновение потом не возвращалось, и оставалась лишь белая бумага, которой профаны раскуривали трубки. На этот раз Богунь написал стихов двадцать, обещая себе прибрать рифмы впоследствии. Его измучила работа, уединение начало уже томить, и он с большой радостью приветствовал товарища по музе.
— Знаешь ли, — сказал он, — у меня гостит барон. Он сохраняет инкогнито, самое строжайшее инкогнито, и, кажется, хотел посылать за тобой. Ночью приедет сюда кто-то для совета. Хорошо, что ты явился сам по предчувствию. Барон наверху, никуда не выходит, и ты можешь с ним побеседовать.
Валек поспешил наверх. Барон удивился, но встретил его с радостью:
— А я именно хотел посылать за вами, — сказал он.
— Разве есть что-нибудь новое? — спросил Лузинский.
— Не знаю. Мамерт придет сюда пешком в сумерки; по-видимому, должно быть что-то важное.
— Нехорошее? — спросил Валек.
— Очень может быть, что и нехорошее, не знаю подробностей. Известно лишь, что кто-то, какое-то непонятное таинственное влияние мешает нам. Словно в Туров дошли какие-то слухи, возбудили там волнение, потому что Клаудзинский испуган.
— Но кто же? В чем дело?
— Не знаю.
— Но уверены ли вы в Мамерте?
Барон покачал головой.
— Кажется, должны бы верить ему.
— Не лучше ли было увидеться с паннами и узнать кое-что от них самих?
— Конечно, — воскликнул барон, — но каким образом? Сохрани Бог, подсмотрит кто-нибудь, и тогда все дело пропало.
— Я пойду посоветуюсь с хозяином.
Валек быстро сбежал вниз: нетерпение достигнуть поскорее цели придавало ему отваги, которой он обыкновенно не отличался.
— Послушай, Богунь, — сказал он хозяину, — ведь ты бываешь у родных в Турове?
— Очень редко.
— Нет ли у тебя благовидного предлога съездить туда на минуту?
— Можно поискать. В чем дело?
— В том, чтоб мне можно было каким-нибудь способом переговорить с графиней Изой.
Богунь покрутил усы.
— Предположим, что я туда поеду, — сказал он, — но вопрос — допустят ли меня к Изе и улучу ли я минуту шепнуть ей несколько слов? Но где же ты думаешь увидеться с нею?
— Это уже положительно легко: переоденусь крестьянином и подойду к беседке; ведь графиням никто не запрещает там сидеть.
— Но если поймают Люис или дю Валь, будет худо! — воскликнул Богунь.
Валек немного смутился.
— Что же делать? — сказал он.
— Подожди, я поеду верхом к Люису, может быть, мне удастся.
Богунь был в душе честный малый, поэтому немедленно приступил к осуществлению плана, и так как у него на конюшне было больше порядка, нежели в доме, то через четверть часа был подведен оседланный Тамар — его лучший скакун. Богунь считался одним из лучших наездников; он с места пустил коня вскачь, и через минуту уже скрылся из вида.
Люис сидел скучный и задумчивый с сигарой на крыльце, как вдруг увидел облако пыли, потом гнедую лошадь и, наконец, Богуня.
Графчик немного нахмурился. Кузен остановился перед крыльцом.
— Хотел показать тебе скакуна, — молвил он, — и, не сходя с седла, возвращаюсь домой.
Люис иногда бывал вежлив.
— Но пусть же лошадь отдохнет немного.
Богунь потрепал коня по гриве.
— Есть у тебя гости? — спросил он.
— Никого, и я через два часа выезжаю на охоту.
В окне флигеля случайно показалась Иза, Богунь ей поклонился. Он подъехал бы к ней, не возбудив ни малейшего подозрения, но клумбы цветов и ограды не давали доступа к окнам.
— Я покажу тебе, как прыгает мой Тамар, — сказал он Люису. И, направив коня на флигель, он поднял его, перепрыгнул
клумбу, смял несколько цветов, перескочил через ограду и остановился перед окнами кузин, которые обе уже выглядывали.
Встревоженный и кое-что подозревавший, Люис хотел было подбежать к нему под предлогом, чтоб похвалить лошадь и посмотреть на нее ближе, как мать кликнула его с верхнего этажа. Люис должен был повиноваться. Богунь мигом осмотрел весь двор, вблизи не было никого, и он шепнул Изе:
— Завтра рано у беседки один молодой крестьянин хочет поговорить с тобой.
И тотчас же начал хвалить Тамара и смеяться. Иза покраснела и начала принужденно смеяться. Но Богунь поклонился ей и поскакал к Люису, который уж подходил к нему.
— Как? Ты не хочешь сойти? — спросил Люис, присматриваясь к гнедой лошади. — К чему такая поспешность.
— Мне необходимо сию же минуту возвратиться домой; я приезжал только показать тебе Тамара и пожелать доброго утра.
— И поломать немного цветов, — сказал граф, рассмеявшись.
— Кузины извинят меня.
— Конечно, если ты привез им какое-нибудь интересное известие, — молвил Люис, продолжая смеяться.
— Кузинам? Известие? О чем?
И Богунь громко расхохотался.
— Я не могу знать о чем, — заметил Люис: — может быть, о женихах, о которых они мечтают, как обыкновенно старые панны.
— Я в таких делах весьма плохой посредник, — сказал холодно пан Богуслав, — нет человека, который был бы беспомощнее в подобных обстоятельствах. Я никогда не умел вести и собственных интриг.
— Это ничего не доказывает; чужие поведешь отлично, за это ручаюсь.
— Ну, до свидания!
— До свидания!
Молодые люди поклонились друг другу, и когда взоры их встретились, ни один из них не увидел ничего особенного. Добряк Богунь был совершенно спокоен, а Люис как бы шутил.
Могло это быть и так и могло быть иначе.
Тамар полетел стрелой к Божьей Вольке.
Ни барон, ни Лузинский не хотели верить своим глазам, когда он возвратился.
— Как? Ты не был в Турове? — спросил Гельмгольд.
— Напротив, еду оттуда, — отвечал Богунь, — но, без предисловий, привожу вам не очень приятную новость.
— В чем же дело? Что такое? — спросили оба.
— Действительно, мне удалось шепнуть Изе, что завтра утром придет к беседке крестьянин для переговоров, но несносный Люис, который отошел было, вдруг намекнул мне, что я приехал к паннам с поручением от претендентов. Из этого я заключаю, что он уже догадывается кое о чем.
Молодые люди переглянулись.
— Если бы догадывались, — заметил Валек, — то не стали бы говорить, а просто постарались бы поймать.
— Э! Они предпочитают напугать, нежели сделать сцену, — отвечал Богунь. — Я их знаю; в них замечается что-то недоброе.
— Но что такое? Откуда? Панны изменить не могли. Кому же донести? Кто навел на эту мысль?
Нетрудно было угадать, ибо добряк Богунь мало знал о том, что творилось в Турове. Всю надежду возлагали на Мамерта, который должен был приехать ночью для свидания с будущими женихами.
Пан Мамерт Клаудзинский, несмотря на то, что, по-видимому, потворствовал делу графинь и их импровизированным претендентам, боялся, однако ж, подозрения, которое могло навлечь на него месть француженки и дю Валя. С бароном сносился он чрезвычайно осторожно и весьма редко. Записочки, посредством которых они сообщали друг другу свои мысли, клались патриархальным способом, заимствованным из прочитанных романов, в дупло дуба, стоявшего над плотиной между зверинцем и садом. Одна из них, написанная измененным почерком, уведомляла, что ночью Мамерт явится для очень важных переговоров к садовой калитке в Божьей Вольке.
