Юзеф Крашевский - Дети века
У доктора слезы навернулись на глазах.
— Послушайте, — молвил он, — я скажу вам то, чего не должен бы говорить, но совесть требует. В вашем рассудительном и благородном объяснении меня поражает одно — знамение века. Прежде любовь верила в Провидение, люди любили друг друга так, что, хотя не было бы, где преклонить назавтра головы, два существа соединялись, веруя в то, что чувство проявляет чудеса, и что Бог милостив к честным людям. Теперь даже такая благородная любовь, как ваша, начинается с расчета и отрекается от счастья из боязни за кусок хлеба. Я не упрекаю вас в этом, но….
— Конечно, — отвечала она, — мы умнее, осторожнее, холоднее; но выслушайте меня еще раз и не обвиняйте благородного человека. У него так же, как и у меня, есть семейство, есть две седые головы, которым он не хочет предоставить отдыха на госпитальных подушках; рассчитывает он не для себя, а для них, а перед подобным расчетом следует склонить голову.
Доктор, действительно, молча поклонился.
— Бедные существа! — сказал он. — Вы не знаете, как мне близка к сердцу ваша участь. Я иду именно к Шурме.
Он был так взволнован, что не мог говорить далее, схватил руку панны Аполлонии, поцеловал и ушел так быстро, словно убегал от нее. Он боялся самого себя и влетел в калитку архитектора, сильно ударившись головой о притолоку.
Шурма сидел за работой и, увидя неожиданного гостя, протянул ему обе руки.
В это время, словно тень, проскользнула мимо окна панна Аполлония; глаза их встретились, Шурма невольно вздрогнул.
— Садитесь, любезный доктор, — сказал он.
— Нет, я не хочу отнимать у вас времени, я только на два слова.
И он задумался; он теперь только начал сочинять какой-то план и, наконец, через минуту сказал с просветлевшим лицом:
— Я пришел предложить вам работу.
— Работу? Какую? — спросил Шурма.
— Мне нужна для одного медицинского сочинения превосходная (здесь он запнулся) топографическая карта уезда, но со всевозможными подробностями. Как вы скажете, это трудно или нет?
— И трудно, и дорого, если нужна действительно хорошая топографическая карта. У нас нет готовой, есть лишь отрывочные планы в различных размерах. Все это пришлось бы подвести под один масштаб, дополнить; работа огромная и, как я сказал, дорогая.
— Дорогая? А что бы это могло стоить?
— Трудно определить даже приблизительно! — воскликнул Шурма. — Работа продолжительная, нелегкая, и при самом экономичном расчете потребовала бы несколько тысяч золотых.
— Тысяч? А сколько же?
— Пожалуй, и до десяти.
— Будем считать пятнадцать, даже двадцать, — сказал доктор.
— Но, — прервал Шурма, — кто же решится на подобные расходы?
Доктор смешался немного.
— Это отчасти дело медицинского общества, и я прибавил бы кое-что от себя. Но, — заметил он, — мне это нужно очень скоро.
— Как скоро? — спросил Шурма.
— Как можно скорее, потому что…
— Почему? — спросил Шурма с некоторым удивлением.
— Потому что после я предложил бы вам не менее важную работу, а именно — гидрографическую карту целого округа, перерезанного речками и болотами.
Шурма несколько мгновений как-то недоверчиво Смотрел на доктора.
— Вы точно упали с неба, и мне не хочется верить ушам своим, — сказал он. — Столько работы разом, именно в то время, когда мне казалось, что ее не хватит. Какой же это ангел хранитель привел вас ко мне?
Милиус улыбнулся.
— А к кому же мне обратиться. Ведь вы и землемер. Итак, беретесь?
— С большим удовольствием и благодарностью.
— С какой благодарностью? За что? Не за то ли, что делаете мне одолжение? Ведь мне пришлось бы выписать из Варшавы незнакомого топографа и сдать дело, может быть, в менее добросовестные руки.
Шурма ударил себя по лбу.
— Видимо, никогда не должно сомневаться и приходить в отчаяние… бывают чудеса…
— Какие чудеса? Дело в том, что рано или поздно честный труд признается всеми — и больше ничего.
Шурма слушал и пожимал плечами.
— Повторите мне, доктор, то, что сказали?
— Вы, как я вижу, неисправимый скептик: охотно повторяю, что в два года дам вам заработать двадцать, тридцать, пожалуй, сорок тысяч злотых.
Шурма соскочил со стула.
— Это очень хорошо, — сказал он, — но если вы шутите, то меня ожидает жестокое пробуждение.
— Я готов хоть сейчас заключить письменное условие. Архитектор задумался, лицо его мгновенно прояснилось, но потом начало снова нахмуриваться.
— Позвольте спросить, если это не будет нескромностью, — молвил доктор, — у вас есть семейство?
— Немного уже из него осталось, — отвечал Шурма. — Семейство мое было бедное; я сын ремесленника и выбился собственными силами.
— Значит, вы помогаете своим?
Вопрос этот, по-видимому, удивил архитектора.
— Нет, — сказал он, — они не требуют моей помощи. Родные мои бедняки, но привыкли к своему положению, а если и желают чего-нибудь, то единственно, чтоб из меня вышел порядочный человек.
— Мне кажется, что вы имеете полное право на это название, — заметил доктор.
— Нет! — воскликнул энергично молодой человек. — Нет! Тем, из низшего кто вышел состояния, тем необходимее стремиться как можно выше. Чувствую в себе к этому силы, но мне недостает средств. Эта работа может мне именно их доставить. Поеду в Париж, в Лондон, буду учиться, работать и прославлюсь каким-нибудь открытием.
Милиус посмотрел на него с удивлением.
— Так вам необходимо только это? — спросил он.
— Только это, — отвечал Шурма горячо, — и ничего больше! Пожертвую всем, но покажу свету, что сын бедного ремесленника сумеет достигнуть туда, куда не добраться подгнившей аристократии и по золотым лестницам. Если б и не было у меня таланта, я создам его трудом.
Милиус вздохнул.
— Очень хороший план, прекраснейший план, — сказал он, — но, милейший мой, есть в мире вещи лучше — это скромная, трудолюбивая жизнь в собственном гнездышке.
Шурма с удивлением посмотрел на доктора.
— Идилия, — сказал он. — Но век наш — не век идилий и элегий, доктор, но эпоса и драмы. Но только эпос куется из железа, драма пышет паром, а в этой войне валятся тысячи жертв с голоду, взорванных вместе с паровиками, раздавленных на рельсах. Но готовятся великие дела новому миру, для которого мы (Шурма ударил себя в грудь) воюем и работаем.
— А, — сказал Милиус, — понимаю, только не вижу, где счастье.
— В осуществлении великой идеи.
— А жизнь? Семейство, сердце?
— Жизнь, семейство, сердце, — сказал Шурма, опустив глаза, — идут на жертву.
— Не знаю еще, как назвать это — геройством, которому следует рукоплескать, или эгоизмом в новой форме. Но так как мы говорим об этом, то позвольте мне позаботиться предположениями. Ну, например, кто-нибудь подобно вам влюблен и любит.
Архитектор нахмурился.
— Вы входите уже в физиологию, милейший доктор.
— Дело сердца.
— А не темперамента? — воскликнул Шурма.
— Как! Вы веруте в сердце?
Шурма вздрогнул и тихо прибавил:
— Должен отказаться от него; все для идеи.
— И чужое сердце, и чужое счастье…
— Счастье, — прервал насмешливо архитектор, — что такое счастье? Минута!.. А идея бессмертна!
— Да, пока другая не разрушит ее.
— Развалины будут бессмертны, потому что послужат основанием для новой.
Оба умолкли. Доктор сделался печальнее.
— Позабавимся еще предположениями, — сказал он, наконец. — А если бы нашлась женщина богатая и независимая!
— Что это сегодня, доктор, вас так занимают женщины? Богатая женщина несчастье и болезнь для человека, служащего делу и идее, потому что она отвлекает, ослабляет его, привязывает к себе, в то время как он должен жить для… идеи.
— Вы снова воюете за идею.
— Женщины, любовь, счастье — все это для птичек, которые выстилают гнезда пухом. У орлов нет гнезд, а орлицы одиноко на скале кормят птенцов. Пусть люди прошедшего наслаждаются счастьем, а нам — сеятелям будущего — это не пристало.
— Кто же вы?
— Если не знаете нашего имени, спросите у эха века, оно вам скажет.
Милиус встал с дивана; он не только не разделял мнения Шурмы, а, казалось, оно произвело на него неприятное впечатление ошибочного расчета.
— Однако возвратимся к делу, — сказал архитектор. — Что же наше условие?
— Условие наше! — молвил смущенный доктор. — Видите ли, оно зависит еще и от тех, с кем вместе предпринимаем дело. Я тотчас же напишу к ним и немедленно дам вам знать.
Тон и самый разговор о деле изменились до такой степени, что Шурма не мог этого не почувствовать, но не мог понять причины, повлекшей эту перемену. Он не мог приписать ее убеждениям доктора, которые были ему известны, и не знал, что так охладило его.
