Павел Загребельный - Первомост
Потому-то и на этот раз Стрижак растерялся всего лишь на миг, непродолжительного покашливания хватило ему, чтобы опомниться, прийти в себя, и он быстро переключился от святого Николая на мост, над которым ломал себе голову Воевода.
- Все уже было на свете, - сказал он беззаботно, - а вторично не будет. Даже второго потопа не будет, потому что первый богу не удался. Тогда Ной ковчегом перехитрил всевышнего, а мы-то выше Ноя, потому что имеем мост. Зачем же его жечь? Такой ответ можешь дать тысяцкому.
- Он воевода, и я воевода, - пробормотал Мостовик. - К тому же постоянный, а он временный. Почему я должен отвечать на его наглость!
- Можешь и не отвечать, - легко согласился Стрижак. - Зачем отвечать! Из Киева один князь бежал, а другой пришел, назначил тысяцкого Дмитрия и тоже бежал. А ты стоишь здесь от князей древних, они же пребудут во веки веков.
- Моя земля, - продолжал твердить свое Мостовик. - Извечная земля Мостовиков. Только у перевозчика Кия, может, была вот так земля по обоим берегам Реки, а теперь я один остался совсем. Грамоту имею от самого Мономаха. Имею грамоту?
Стрижак, захваченный врасплох, не успел своевременно подтвердить. Он как-то заколебался, замялся, на короткий лишь миг, потому что доподлинно ведь знал, какая это грамота и какая ей цена.
- Имеешь ли грамоту? - переспросил он, чтобы опомниться хоть малость, ибо, при всем своем нахальстве, растерялся. Может, оттого, что в горле было сухо, а может, и еще отчего-нибудь. - А кто же имеет, кроме тебя, Воевода!
Но Мостовик сегодня тоже был возбужден необычно, просто даже болезненно. Мало ему было Стрижака, хотелось свидетелей, что ли. Он вскочил и - невиданное дело! - на цыпочках побежал к дверям, с размаху толкнул их, чуть не сбил Шморгайлика, который удобно уселся на стульчике у щелки и, наверное, задремал из-за того, что нечего было подслушивать. Шморгайлик перепуганно вскочил и намеревался удрать, но Воевода остановил его властным окриком:
- Стой!
- Стой! - глуповато повторил Шморгайлик и остановился, готовый к самому худшему. Никогда еще с ним такого не бывало. Он всегда успевал своевременно отскочить от дверей, даже спрятаться мог, а сегодня задремал неосмотрительно и преступно для самого себя. Но попробуй не задреми, если Воевода полдня сидит с этим костлявым идолом и молчит да сопит. Что тут подслушивать?
- Есть грамота? - спросил Мостовик Шморгайлика, и вопрос упал так неожиданно, что Шморгайлик ничего лучшего не мог выдумать, как переспросить:
- Есть грамота?
- Грамота есть? - сменил вопрос Воевода, который простил Шморгайлику и его подслушивание и глуповатое переспрашивание, так ему хотелось услышать утвердительно-успокоительный ответ.
Но Шморгайлик еще не успел опомниться. Если бы ему хоть кто-нибудь дал тумака, чтобы он очнулся окончательно, а так только и мог, что повторять за Мостовиком:
- Грамота есть?
- Скажи, что есть, земнородец левоглазый! - прошипел Шморгайлику Стрижак, приходя на помощь Воеводе.
- Скажи, что есть, - обалдело повторил Шморгайлик.
- Сдурел! - захохотал Стрижак. - Умеешь ты, Воевода, пугать людей! Сдурел с перепугу твой мракоумец! Но грамота у тебя есть! Ни у кого такой нет - это правда. Даже Николай-чудотворец никому такой грамоты не давал, ибо никаких письменных залогов он не давал, дабы следов не оставлять. Святой хитрющий очень. Но ты перехитрил и святого, Воевода, потому что имеешь грамоту!
- Землю имею, - самодовольно улыбнулся Мостовик, и лицо его как-то странно перекосилось, - землю под мостом на обоих берегах, а все на моей земле - мое, и никому не дам власти здесь, никого не пущу!
- Не пустим! - заревел в восторге Стрижак. - Правда, Шморгайлик, не пустим?
- Не пустим, - тоненьким голоском сказал Шморгайлик, прокашливаясь и, кажется, приходя наконец в себя.
- Лепо, лепо, - улыбался Воевода, теперь уже словно бы и Шморгайлику тоже, - принеси-ка поскорее нам меду красного.
Шморгайлик метнулся выполнять повеление, но Мостовик задержал его:
- Не ты. Пусть Светляна.
- Светляна?
- Сказано уже. А ты позови Воеводиху. Скажи: хочу видеть. Да чтоб так: одна нога там, а другая - тут!
- Как будет велено.
Однако им долго пришлось ждать меду. Видно, Шморгайлик никак не мог найти Светляну, а может, девчонка упиралась и не хотела выполнять повеление Воеводы, ибо норов у нее был такой же дикий, как у Немого. Но известно ведь, что чем более дикий нрав, тем с большей охотой берутся укрощать непокорного. И если уж Воевода сумел прибрать к рукам даже неистовую половчанку, то что ему какая-то там девчушка! Велел - и встань на одной ноге!
Светляна и верно встала перед Воеводой, без видимой охоты, словно бы вытолкнутая из-за дверей, не стала одеваться, как приличествовало к трапезе, в подаренное половчанкой одеяние, а была в своей белой льняной сорочке, которая очень шла ей. Вся девушка была будто неистовое движение, будто сдержанный на короткое время бешеный разбег, будто яркий свет, от которого невольно закрывают глаза, несмотря на то что очень хочется снова и снова любоваться этим чистым, воздушным творением.
Кажется, только здесь Воевода и Стрижак заметили, как девушка выросла за это время, как стала, в сущности, взрослой, словно бы в один день, за одну ночь, за какой-то час. Ибо только старость подползает к человеку постепенно, в болезнях, в немочи и умирании множества желаний. А молодость вызревает так же, как появляется из еще вчера голой и черной земли зеленая трава или выстреливают ночью из тугих, еще вечером крепко свернутых и заклеенных соком почек молодые листья деревьев.
Светляна неумело несла в обеих руках по ковшу с медом, без привычки к услужению; она, быть может, и расхлюпывала мед, и он стекал у нее по рукам и по ногам, но даже неумелость была ей к лицу, а мед пролитый казался еще слаще, еще желаннее для тех, кто ждал его с пересохшим горлом после длительного сидения над злополучной грамоткой киевского тысяцкого.
Воеводе Светляна подала ковш первому, потому что так заведено было, да он и первым был у нее на пути, а к Стрижаку нужно было еще идти вокруг стола, потому что он сидел с той стороны. Теперь Мостовик не видел лица Светляны, он видел лишь спину, гибкую и стройную, и с непривычной для него игривостью в голосе промолвил:
- Вот тебе, Стрижак, жена будет.
И необычность голоса Воеводы, и мягкое обращение, а более всего самое содержание произнесенного - все это вдруг сложилось в такую неожиданность как для Стрижака, так и для Светляны, что Стрижак глуповато вытаращился на Мостовика и разинул рот, а девушка покачнулась спиной назад, стала будто окаменев, пролив меда еще больше, но не обратила на это внимания, да и никто, кажется, не заметил этого.
- Возьмешь ее себе в жены, - уже своим обычным голосом повторил Воевода, нарочно не называя Светляну по имени, избегая даже слова "девушка", а пренебрежительно сказав "ее", так, будто речь шла о какой-нибудь падшей блуднице. Но Стрижак не заметил пренебрежения в голосе Мостовика, потому что не способен был на такие тонкости, не привело его в восторг и внезапное желание Воеводы подарить жену, ибо если уж выбирать между медом и женой, то Стрижак предпочитал бы сначала вкусить меду, а уж там как оно получится. Но подумал Стрижак и не о меде, и не о Светляне, и не о Воеводе, который сидел напротив за столом, - он вспомнил сейчас о другом человеке, неприступно неистовом в своей необузданной силе, о человеке, которого Стрижак боялся, быть может, больше, чем Воеводу, потому что Мостовика, хотя и с великим трудом, можно было все-таки уговорить, а тот человек не ведал ничего, тому все человеческое было чуждо, тот мог раздавить тебя, как комара или муху, не поморщившись даже. Стрижак сразу же вспомнил о том человеке, который, кстати, приходился Светляне родным отцом.
- А Немой?
- Что Немой? - буркнул Воевода. - Не Немого же тебе в жены отдаю, а эту. Или не нравится?
Светляна от этих слов даже попятилась от Стрижака и от Воеводы одновременно, попятилась от стола к двери, которая минуту назад беззвучно открылась и в ней появилась никем не замеченная, неслышная и загадочно-зловещая половчанка. Она слышала все и все видела, тонкая улыбка змейкой промелькнула на ее устах, все происходило так, как она того пожелала когда-то, и хотя Мостовик всячески откладывал выполнение ее намерений, но все же вынужден был наконец подчиниться, хотя и выбрал для этого время не очень подходящее, можно бы сказать, совсем неподходящее время, полнейшим сумасшествием было думать нынче о какой-то женитьбе, добровольной или насильной, но тем слаще показалась от этого месть для половчанки, рожденной среди людей с огнем в крови, в неистовости степей, неудержимом клекоте половецких налетов, отчаянному безумству которых могли бы позавидовать, наверное, сами ордынцы, из-за чего и решили вытеснить ее народ из безбрежных теплых степей в холодные угорские предгорья.
