Павел Загребельный - Первомост
Снова была спокойная зима, но никто этим не воспользовался. За исключением разве Батыя, который в безвестности далеких степей собирал свою силу, изготовлялся к самому страшному своему походу. Никто об этом не знал, да никто, кажется, и не пытался разузнать, потому что князья снова углубились в мелкие свои передряги, снова делили да делили землю, снова зазвучало: "Это мое!" - "А это мое!" Вот так и началось новое лето, и целые скопища беглецов внезапно выросли перед Мостищем и рвались на мост, торопясь перебраться на ту сторону, в Киев, потому что где-то позади уже двигался Батый на окончательное уничтожение Русской земли, да и самого Киева, и убивал на своем пути все живое, и бежали от дикой орды не только люди, а даже звери и птицы небесные.
Услышав о том, что Батый движется на Киев, князь Михаил Черниговский, который того только и добился за зиму, что выторговал у Ярослава жену, со своим любимым боярином Федором снарядили немалый обоз с драгоценностями и припасами и тайком, ночью, выехали из города, держа направление прямо в Угры, ибо орда ордой, а Михаилу больше всего не давала покоя женитьба сына Ростислава на угорской королевской дочери.
Киев оставлен был, выходит, на произвол судьбы. И когда же? В момент, быть может, самой страшной опасности, какая когда-либо угрожала этому великому древнеславянскому городу.
Киевляне позвали к себе Даниила Галицкого, однако он тоже не счел возможным прибыть сюда, а отправился в свой Галич, где у него снова были хлопоты, в Киеве Даниил оставил тысяцкого Дмитрия Ейковича, мужа хотя и не княжьего достоинства, но духом более твердого, чем многие князья тогдашние, и тот сразу же принялся за укрепление обороны великого города, хотя за короткое время никто не смог наверстать упущенное на протяжении многих лет.
Дмитрий послал своих гонцов и к Воеводе Мостовику. Нашли они Воеводу там, где и должны были найти в такое время: на мосту, - и с надлежащим почтеньем вручили ему грамотку от тысяцкого. Мостовик грамотку в руки не взял, кивнул Шморгайлику, чтобы принял тот, тому она тоже мозолила руки, не знал куда ее пристроить, а тем временем Воевода похлопал глазами, ничего не сказал гонцам, но и не задерживал их больше.
- Что велишь передать тысяцкому? - спросил старшой из трех посланцев, судя по одежде и оружию - знатный дружинник, быть может даже и воевода, только менее значительный, чем Мостовик, с которым, как известно уже, не мог сравняться ни один воевода во всех землях.
- Передашь, что сделал свое, - мрачно промолвил Мостовик и отвернул своего коня.
Киевляне, малость удивленные таким ответом, тоже повернули своих коней и поскакали назад.
А Мостовик, кажется, даже забыл о грамотке, напомнил ему о ней Стрижак через несколько дней по просьбе Шморгайлика, который не ведал, что с нею делать, а боялся, что Воевода со временем спохватится и обвинит во всем его, Шморгайлика.
Стрижак забрал грамотку у Шморгайлика, прочел ее, там было написано: "Повелеваю всячески укрепить и удерживать мост. Когда же подойдет вражеская сила - мост сжечь без сожаления и промедления". Подписал грамотку Дмитрий-тысяцкий то ли сам, то ли за него сделал это кто-то грамотный, но получалось так, что и тысяцкий смыслил в письме, ибо кто бы стал посылать грамотку, сам не умея ее прочесть?
За трапезой Стрижак повел речь о грамотке. Воевода отделался молчанием. Но через день из Киева прискакало уже десятка полтара всадников, целая дружина малая, и молодой воевода, встретив Мостовика, выехавшего навстречу, потребовал подтверждения относительно той проклятой грамотки, и не одного лишь подтверждения, но и послушания.
Намерение у всадников, похоже, было такое, что они не уедут отсюда, пока не получат надлежащее. Но Мостовик тоже умел держаться как следует. С равнодушным спокойствием, хмуро смотрел он на всадников, долго молчал, потом сказал сквозь зубы:
- Будет ответ.
И указал рукой на мост, словно бы приглашал и в то же время как бы прогонял.
И только после этого позвал к себе Стрижака и велел прочесть грамотку, читать, в сущности, нечего было, но для человека неграмотного, да еще с такой тупой головой, как у Мостовика, там было достаточно слов для обдумывания.
Вот так стоял он всю долгую свою жизнь над мостом и над мостищанами, укрывшись в неприступную башню загадочности, и все вокруг, даже ближайшие люди, возможно и половчанка, которая так и не дождалась от него сугубо мужского, считали его человеком необычным, возвышавшимся над всем будничным и повседневным. Его суровость принимали за решительность, нежелание понимать какие бы то ни было проявления и потребности жизни объясняли, возможно, и величием Воеводы. А он не был ни решительным, ни необычным, а уж великим - тем более. Воевода был очень средним человеком, серым, как его усы, человеком, который когда-то, благодаря случаю или просто удачному рождению, возвеличился и всю жизнь потом только то и делал, что старался удержаться в своем высоком положении. А такие люди совершенно непригодны для действий полезных и решительных. Если же здесь и происходили решительные действия, то было это в далеком прошлом, досталось Воеводе в наследство, принадлежало прошлому, потому и перед прошлым Мостовику приходилось заискивать на всякий случай: ведь там для него был залог существования и непоколебимости. Вот почему он, твердый и безжалостный во всем, что шло по установленному порядку, не способен был ни к чему новому, мгновенно терялся, становился нерешительным, как тогда с Маркерием и Положаями.
И вот - невероятное, ошеломляющее, ужасное: сжечь мост! Дать обещание киевскому тысяцкому, что он сожжет мост! Как же можно? Это же получается уничтожить все, на чем держался? Сжечь мост - это все едино что сжечь самого себя! А он думал о жизни вечной!
Воевода пришел в бешенство оттого, что пустили через мост посланцев Дмитрия-тысяцкого. Не такое он пережил, сколько князей перешло через мост, а еще больше не пущено им сюда и вовсе, так при чем же здесь тысяцкий? Где-то он там ездит по Киеву и вокруг со своей дружиной, возможно, призывает их: "Пахари и пастухи, камнетесы, гончары, кузнецы, златоковцы, кожевники, мужи и жены, немощные и малые, - все бросайте свое дело и поднимайтесь против заклятого врага!"
Но какое дело ему, Воеводе Мостовику, до этих призывов и до суеты какого-то тысяцкого? Что такое тысяцкий? Человек, избранный или назначенный на воеводство временное. Он же, Мостовик, стоит и должен стоять здесь вечно!
- Что скажешь ты? - мрачно спросил Мостовик Стрижака.
Тот ответил словами не своими, выбрал апостольские:
- А иных поставил бог в церкви, - во-первых, апостолами, во-вторых, пророками, в-третьих, учителями... Но все ли апостолы? Все ли пророки? Все ли учителя?
- Лепо, лепо, - покачал головой Мостовик, хотя слова Стрижака можно было бы равно применить и к тысяцкому Дмитрию и к самому Мостовику. Но Воевода не заметил двусмысленности. - Моя земля! - сказал он твердо. - Ни у кого из князей не было земли по обоим берегам Реки. Еще от Ярослава, как разделились они с Мстиславом: тому киевский берег, а тому - черниговский. А моя земля - по обоим берегам. Мост стоит и на киевском берегу и на черниговском. Я властелин этой земли и всего, что на ней было и будет, живое и мертвое! А кто не верит...
- Кто не верит, напомним про чудо триблаженного Николая, - вставил Стрижак. - Был когда-то человек неверующий. Видел бог неверие его, и в ту ночь показалась человеку река огненная, и тонул он в ней из-за неверия своего, и воскричал голосом великим, и...
- Оставь своего Николая, - махнул рукой Воевода. - Не время.
Стрижак откашлялся немного обиженно, потому что Воевода не только забыл поставить питие для беседы, но еще и так грубо прервал речь о святом, чего не делал ранее никогда.
У Стрижака всегда было про запас что-нибудь из святого Николая, для каждого случая. Он говорил во имя его, от его имени, повторял слова, никогда и не произносившиеся Николаем, уже просто потому, что выдуманы они были самим Стрижаком; он жульничал и выжимал из святого все, что хотел, а тот молчаливо переносил все, ибо иначе не был бы он святым и вообще не существовал бы. Но ведь святых выдумывают, чтобы прикрываться их именем не столько в добре, сколько в глупости, недосмотрах, бездарности, лености и преступности. Почему же Воевода в такое тревожное время не желает слушать? Разве Стрижак когда-нибудь подвел его? Он всегда говорил Мостовику не то, что есть на самом деле, а то, что хотелось слышать Воеводе. И вот мир существовал сам по себе и жизнь складывалась так или иначе, а Мостовик не ведал об этом, пребывая постоянно в мире, выдуманном для самоуспокоения, порожденном упрямым самоослеплением, которое умело поддерживал Стрижак, а не было бы Стрижака, кто-нибудь другой все равно подлаживался бы к способу видения Мостовика, скажем, тот же Шморгайлик, и он точно так же нашептывал в уши Воеводе лишь то, что воеводские уши жаждали услышать.
