Николай Алексеев - Лжедмитрий I
Артамону Акинфиеву лихой мужик приглянулся — подался за ним. Тот по торгу петлял, словом то с одним, то с другим перекидывался. Приметил Артамошку:
— Чего следом ходишь, аль привязан?
Мужик худой, загорелей, борода смоляная, а глаза лукавые, щурятся, жгут Артамона насквозь.
— Любопытно мне. — Артамошка ответно усмехнулся. — Гадаю, что за человек ты, едрен-корень.
— Катись. — Мужик незлобно ругнулся. — Уж не твои ль приятели на меня накинулись?
— Возьми их себе, — озлился Артамон.
— Ладно, не серчай. Вижу сокола по полету. — Протянул Артамошке руку: — Держи, товарищем будешь. Звать-то как? Меня Хлопком кличут.
И, отступив на шаг, смерил Артамошку с ног до головы взглядом, тряхнул кудрями.
— Нравишься ты мне. А не взять ли тебя с собой? — Лукавые глаза прищурены, смеются.
Артамошка не понял, серьезно ли говорил Хлопко аль потешался над ним. Пригляделся повнимательней. Нет, мужик только с виду шутит, а на деле серьезно речь ведет. Спросил:
— Куда зовешь, едрен-корень?
— Много знать будешь, скоро состаришься. Ежели согласен, сказывай, не хошь — не пытай.
— Да ты мужик с норовом, — осерчал Артамон. — Как же мне давать слово, коль не ведаю, на что зовешь?
— Любопытствуешь? Слушай! Неподалеку поджидают меня товарищи. Коль желаешь, ходи за мной, нет — не прогневаюсь. Москва велика.
— А мне на Москве терять нечего, как появился здесь, так и уйду.
— К нам пристанешь, не пожалеешь, — сказал Хлопко. — Мы дружные, друг дружку в обиду не даем.
Покинули торг, шли, переговариваясь.
— Скажи мне, Хлопко, мужик бывалый, отчего неустройство на Руси?
Тот брови поднял, спросил удивленно:
— Аль сам не ведаешь? По боярской вине холопы бездомные бродят.
Повременив малость, снова сказал:
— У нас с тобой, Артамон Акинфиев, одна доля, ватага моя хоть не велика, но и не мала, кой-кому страху нагоним. Только одно не порешили: кое-кто из-под Москвы не желает трогаться, иные же на окрайну тянут — там не так голодно.
— А сам-то как, едрен-корень? — спросил Артамон.
— По мне, Артамошка, сподручней здесь оставаться. Я ватагу сколачивал не для того, чтобы, пузо набивши, подставить его светилу. У меня с боярами счеты. Будя, походил я у них в холопах, нынче вольной жизни изведал и атаманить желаю лихо.
— Так, значит, никуда не подашься?
Хлопко руками повел:
— Как товарищи.
— А ежли на окрайну потянут?
— Будь по-ихнему, однако в сытном краю не засижусь. Перебуду малость и с ватагой сызнова к Москве двинусь. — И притопнул лаптем. — Гулять, Артамошка, так не по-малому, вона сколь люда обиженного. Есть с кем нагнать страху на бояр. Сбудется и наш час.
— Ай да мужик! — воскликнул Артамон. — Пойду за тобой, куда покличешь!
* * *На Покров припорошил землю первый снег, но продержался недолго. Днем отпустило, растаяло, и до конца октября тепло не уступало морозам.
Улетели последние журавли, потянулись клином в дальние южные края, где никогда не бывает холодов и, по рассказам купцов из тех земель, приезжавших в Москву до моровых лет, всегда греет солнце и зеленеют деревья, а крестьяне убирают урожай дважды в год.
Демид слышал об этих странах, но представить, какие они, не мог. Да и как это умом понять, когда все время лето, лето…
Чудно! Без зимы, без трескучих морозов живут люди. И неинтересно. Вот как назябнешься за зиму — весеннему дню, как дите малое, радуешься.
После Покрова Демид нарубил дров, сложил поленницу. В лесу, подступавшем к самой Москве, по сырым местам собрал мха, законопатил щели в избе. Не будет студено. Голодному мороз вдвойне опасен, Демид это знал. Зимой бездомный люд и моровой боится, и холода…
Вспоминал кузнец Артамошку. Хоть и мало пожил у него, но Демид привык к нему. Куда ушел? Переждал бы до весны. Так нет, потянуло доли своей поискать.
Чтоб руки по делу не скучали, хоть и работы нет, Демид кузницу открыл, горна не разжигая, по наковальне стукнул раз-другой молотком, прислушался. Нет, не веселый звон. На душе горько, и в животе пусто…
К ноябрю-грудню повалили снега, огородили Москву сугробами, завьюжило буранами, замело дороги. В прежние лета ноябрь на Москве шумел большим торгом. Со всех слобод и посадов сходился люд. Ремесленных дел умельцы и купцы всяк своим товаром похвалялись. Но на вторую моровую зиму вконец захирел торг. Не приехали в Москву иноземные гости. По голодной стране от разбойного люда и государева охрана не спасенье. Да и откуда быть безопасности, когда первые разбойники — бояре со своей челядью. Ограбят купеческий караван — и ищи на них управу.
В воскресный день вышел Демид на Лубянскую площадь. Лавки купцов почти все закрыты; не кричат, зазывая покупателя, бойкие торговки, не шумит, не кружит люд по торговым рядам.
Положил кузнец на утоптанный снег свои изделия, замки да дверные навесы, простоял до полудня, никто и не спросил. Лишь один мужик, опухший, кожа на синих руках потрескалась, задержался возле Демидова товара, горько посетовал:
— Зря ты, кузнец, старался, чего замыкать?
Демиду и самому это известно, да охота продать. Собрал кузнец замки, побрел домой.
* * *Громоздкие крытые сани въехали в распахнутые настежь ворота, остановились у высокого резного крыльца. Проворный холоп выскочил навстречу, отворил дверцу, откинул меховую полость. Князь Василий Васильевич Голицын, кряхтя, выбрался на утоптанный снег, размял затекшие ноги.
Князю под сорок. Сухопарый, нос крючковатый, бородка в первой седине. Из-под бровей зыркнул по подворью Шуйского. Неистовствуют на цепи псы, снует челядь. От поварни к дому и от дому к конюшням и амбарам снег отброшен.
На ступеньках Голицын не задержался. В темных сенях пристукнул нога об ногу, оббил валенки, переступил через порог в хоромы:
— Дома ль князь?
— Тута. — Холоп придурковато осклабился.
Помог ему снять шубу, принял высокую соболью шапку.
Голицын ударил его по лбу скрюченным пальцем:
— Чего скалишься? — И пошел в горницу.
А Шуйский уже спешил к нему из горницы. Руки раскинул, приговаривает:
— Уважил, князь Василь Василич, зело уважил, почтил.
— Мимо едучи, князь Василий Иванович, заглянул… Кобели у тебя лютые, опасался из саней вылезать.
— Э-э! — отмахнулся Шуйский. — Брешут, и не боле. Ноне тати в амбар забрались, ни одна не тявкнула.
— Видать, не чужие, свои шалили.
— Тако же и я мыслю, князь Василь Василич. Однако сколь ни пытал сторожа и воротного, молчат.
— Под батогами признаются.
— Да уж как бил! Воротный и поныне не поднимается, а сторожа насмерть засекли.
— Упрямцы.
— Истинно так.
Сели рядышком на лавку. Шуйский ладони на колени положил, выжидает, о чем гость речь поведет. А тот бороденку теребит, покашливает. Наконец вымолвил:
— Холопий бунт вовсю разыгрался, князь Василий Иванович. Тати пешими и конными ватагами разбои чинят.
— За грехи наши, князь Василь Василич, зело карает нас Всевышний. — Шуйский подкатил глаза под лоб, вздохнул.
— Бог-то Бог, князь Василий Иванович, да плох наш царь Борис. Эвона, когда слух о разбойниках Москвы достиг, надобно было стрельцов слать, войско, чтоб татей с самого начала давить. Ан нет, упустили. Ныне разбойники вотчины жгут, воевод да бояр казнят.
Голицын замолчал. Шуйский глазки потер, кивнул согласно:
— Верные слова твои. Коли б у нас царь как царь был, а то так, боярин худородный. Одначе ловок. Басманов Петр с товарищами вокруг Годуновых увиваются. Всяк норовит перед Борисом выслужиться. — И неожиданно речь круто повернул: — При какой надобности ты меня, князь Василь Василич, видывать пожелал, уж не поплакаться ль?
— И о том не со всяким, — сказал Голицын. — Устал я под Бориской хаживать.
— Ты ль один, — проговорил скорбно Шуйский. — Все мы, именитые да родовитые, страдаем. Вена боярин Федор Никитич Романов и от имени своего отлучен, иноком Филаретом в Антониево-Сийском монастыре проживает. А Бельский с Черкасским?
— Истину глаголешь, князь Василий Иванович.
— Припугнуть бы Годуновых. Зело вознеслись не по чину.
— Ахти, — встрепенулся Голицын, — ужли и тебе отписал чего Романов?
— О чем ты? — поднял брови Шуйский.
— Да уж так.
— Не егози, князь Василь Василич. Ляпнул аз, говори и буки. Меня ль таишься?
— Спаси Бог, по краю ходим, как бы не сорваться. — И наклонился к Шуйскому, зашептал: — Намедни получил я с верным человеком письмо из Антониево-Сийского монастыря от инока Филарета. Отписывает он, чтоб мы на самозванца расчет держали.
— Зело мудр Филарет. Поди, не запамятовал ты, князь Василь Василич, как позапрошлым летом прокатилась молвишка о живом царевиче Димитрии?
