Николай Алексеев - Лжедмитрий I
И дождался-таки.
Князь Василий усмехнулся иронически, думает: «Ха, собор Земский! Собрали спешно, не собор, смех. Чать, заране Иов все предрешил. Небось никого иного, кроме Бориса, и не выкрикнул. Уж коли по чести, то собору бы его, Шуйского, избирать, либо кого из Романовых, аль Черкасского. А то едва Иов Годунова назвал, так и завопили с ним зодно…» Он, князь Василий Иванович Шуйский, на соборе за Годунова тоже голос подавал. По-иному и не мог. Воспротивься он тогда, вымолви слово поперек, Борису донесли б, и гнил бы нынче князь Василий где-то в Белоозере, а то и того хуже.
Годунов неспроста ждал Земского собора. Разве то от Шуйского и других тайна? Захотел Бориска, чтоб царство отныне родом Годуновых продолжалось. Теперь в закон возведено, после Бориса престолом сын его Федор наследовать должен.
— Эх-хе-хе! — вздохнул Шуйский и вслух произнес: — Сколь веков сидели именитые Рюриковичи, первые на Руси люди. А теперь роду худосочных уступили.
* * *Демид открыл широкие двустворчатые двери кузницы, и утренний свет выхватил из темени затухший горн и висящие над ним старые, покрытые сажей и пылью мехи с длинными деревянными ручками. Посреди кузницы на торцом поставленной дубовой колоде — наковальня. Тут же на растрескавшейся от суши земле валялся молот. У черной закопченной стены с нитями паутины свалены куски железа. Под крышей — полка с разными инструментами.
В углу, подложив под себя матицу из рогожки, спал Артамошка. Заслышав скрип отворяемой двери, поднялся.
Переступив порог, Демид взял бадейку, сделанную из дубовых клепок, кинул Артамону коротко:
— Разожги горно.
Вышел из кузницы, постоял, словно что-то обдумывая, потом направился к колодцу.
Идти недалеко. Колодец посреди улицы. Вырыли его, когда Демид был еще мальчишкой. Рыли миром, сообща. Бревенчатый сруб поставили и журавль. На одном конце его привязали тяжелый булыжник, на другом — длинный шест для бадьи.
Колодец чистили ежегодно, а сруб Демид и не помнит, когда меняли. От времени бревна почернели, покрылись мхом. Бадейка на шесте тоже от воды и времени темная, тяжелая.
Издали Демид увидел у колодца двух баб. Та, что погрузней и повыше ростом, жена оружейника Николы, вторая — маленькая, щуплая, Агриппина, сестра кузнеца Ивана.
Подойдя ближе, Демид услышал, как жена Николы громко говорила:
— Седни ночью, слыхала, у Шуйского-князя на подворье тати шалили, амбар очистили.
Агриппина на язык смелая, стрельнув по Демиду глазами, ответила бойко:
— У Шуйского, поди, не один амбар всякого добра, не пропадет!
Легко подхватив бадейку, заспешила к своей избе. За ней следом пошла и Николина жена. Кузнец сказал — сам себе вслух:
— Голод, он что хошь заставит проделать. Видать, отчаянные те молодцы, что в князевом амбаре погостили.
Перебирая большими мозолистыми руками шест, Демид опустил бадейку в колодец. Она хлюпнулась, потонула. Кузнец заглянул в глубину. Внизу в блеске воды отражался кто-то чужой. Волосы взлохмаченные, голова — что котел. Демид по-мальчишески вскрикнул:
— Ого-го!
Снизу глухо ответило:
— Го-го!
Опомнился кузнец, оглянулся. Нут-ко, подслушает кто, как он ребячится. Но нет, у колодца никого, кроме него, не было.
Рассмеялся Демид, вот дела: уж сам себя не признает. Вытащил бадейку, перелил в свою и, легко подняв, направился к кузнице.
Из двери чадило. Склонившись над печью, Артамон разжигал угли. Демид поставил бадью, промолвил:
— Дуй шибче, Артамон.
И взялся за ручки мехов, качнул.
Весело чмыхнули мехи, синим огнем полыхнули угли, загудело в горне. А Демид Артамошке шумит:
— Чует душа, покличут нас с тобой к Шуйскому на амбары замки навешивать. Раньше набивался к нему, он сказывал: «Нам не надобно, у нас сторожа». Седни мы, Артамон, сын Акинфиев, хлебушко заработаем!
* * *На заре Шуйский забылся во сне. Повернулся на спину, бороденку кверху задрал и захрапел. По всем хоромам слышно — спит князь.
Сладкий сон снился Василию. Входит он в Грановитую палату на думу. По лавкам вдоль стен князья и бояре расселись, а его, Шуйского, место, что меж Романовыми и Черкасскими, Годунов занял.
Приостановился Василий в недоумении, но тут бояре проворные подскочили, бережно подхватили Шуйского под ручки, повели к возвышению, где кресло царское, усаживают на государево место, приговаривают: «Царь наш, Василий Иванович».
А князья с боярами ему поясные поклоны отвешивают…
Что б еще увидел Шуйский, кто знает, кабы не разбудил его старый дворский из служилых дворян.
Продрал глаза князь Василий, зло его разобрало: «Эко, сон какой нарушил!» Спросил в сердцах:
— Почто беспокоил, аль погодить не мог?
Тут только рассмотрел, что лицо у дворского белее мела, а руки трясутся.
— Батюшка князь, грабеж!
Откинул Шуйский одеяло, вскочил, дворского за бороду ухватил:
— Что пограбили?
— Тати амбарушко дальний очистили.
И еще больше задрожал.
— А сторож, сторож куда глядел?
— Повязали и сторожа, и воротного.
— По-вя-за-ли! — плюнул Шуйский. — Погодь, порты натяну, самолично погляжу.
Испуганная челядь старалась не попадаться разгневанному князю на глаза. Шуйский торопливо пересек двор. У открытого амбара не задержался, вошел внутрь. Пахло пылью, сухим зерном.
Князь Василий остановился у закрома, спросил:
— Сколь взято?
Дворский за спиной ответил поспешно:
— Мер тридцать ржи да кадку сала.
— Кузнеца Демидку покличь ко мне. Вот только помолюсь да поем — и веди.
Вышел из амбара, сказал на ходу!
— Сторожа и воротного на конюшню. Сечь смертным боем, дабы другим неповадно было и княжью службу несли исправно.
* * *Демид к работе приступить не успел, прибежал холоп Шуйского, стал у двери, перевел дух:
— Князь Василий Иванович кликать велел.
Кузнец руки о тряпицу вытер, подморгнул Артамошке:
— Чья правда?
Холопу же ответил:
— Скажи князю, приду.
Убежал холоп, а Демид снял кожаный фартук, повесил на колок, направился вслед за холопом.
Шуйский трапезовал один. Кузнец с порога степенно поклонился. Знай, мол, не холоп и не челядин я.
На столе пред князем блюдо с мясом, глиняная миска с квашеной капустой, другая — с репой. Посреди стола гора калачей.
Демид сглотнул слюну, мелькнула мысль: «Сытно живут князья…»
Шуйский грыз гусиное крыло, прихлебывая молоком из большой корчаги. На кузнеца посмотрел хмуро:
— Чать, знаешь, зачем зван? — и смачно отрыгнул.
— Догадываюсь, князь. Слыхал, у тебя тати пошалили.
— Коли известно, то и затевать разговоры нечего, а приступай к делу. Замки на амбары навесить надобно, да не простые, а зело хитрые, чтоб ни одному татю не открыть. За то я три короба мучицы отсыплю да еще сала четвертинку сверх того. Ну, ну, ступай с Богом.
* * *Муки хватило ненадолго, и снова голодно Демиду и Артамошке. Худо жить, и работы нет.
Днями бродил Артамон по городу в надежде пристроиться к делу, но куда там, вон сколь люда в Москву со всей русской земли сошлось. Те, кому посчастливилось, в артель сколотились, на Торговой площади, ее все более Красной прозывали, настил бревенчатый подновляют.
Тут же, на площади, в огромном котле две стряпухи варят мастеровым щи. Едва артельщики на обед расселись, за ложки взялись, как к котлу хлынула толпа голодных. Мастеровые за еду в драку кинулись. На подмогу артельным из Кремля набежали стрельцы, начали люд теснить, тех, кто не отходил, бердышами насмерть рубили.
Закричал народ, побежал с площади. Артамошка не упомнил, как в Охотных рядах очутился. Перевел дух. Вот те и насытили! Насилу ноги уволок.
А народ на торгу волнуется:
— Царю челом бить! Жаловаться на стрелецкое самоуправство!
— Как же, там тебя ждут!
— Аль стрельцы не государево войско?
— Давай, поспешай к Борису, он тебе еще добавить велит!
— Поделом, чего в Москву явились? Аль без вас тут нищих не хватало? — задирались стоявшие особняком служилые дворяне.
Старуха с клюкой, в рванье, грозила под носом здорового детины крючковатым пальцем:
— С мое бы тебе, иное закукарекаешь! Эка морда!
— Ништо! Доберемся до них. Таких собак на осине вешать! — заломив шапку, кричал в толпе лихой мужик.
— Эй, кого ты, смутьян, вешать вознамерился? — Оттолкнув старуху, к мужику кинулся здоровый детина. — Пристава кличьте!
Народ детину оттеснил.
— Убирайся подобру!
И снова драка.
Расходились окровавленные, побитые. В драке о еде забыли.
Артамону Акинфиеву лихой мужик приглянулся — подался за ним. Тот по торгу петлял, словом то с одним, то с другим перекидывался. Приметил Артамошку:
