Александр Коломийцев - Русские хроники 10 века
Прошедшее лето у молодого ротника было беспокойным. С ранней весны до осени простоял Якун со своей сотней в Ладоге, стерёг Землю от набегов нурманнов. Точили нурманнские ярлы зубы на богатый Хольмград, чужое добро спать не давало. Ходили морем к франкам, германцам, бриттам, добирались до тёплых морей, где никогда зимы не бывает, Хольмград рядом, но близок локоток, да не укусишь. Крепко стерегли новгородцы родные пределы. Только и удавалось иной раз пограбить посёлки да огнищан. Да и то ноги приходилось поскорей уносить.
Осенью, пока реки не встали, ходил в Киев, стерёг дань, что Новгород выплачивает Киеву. Как наладился санный путь, сопровождал вирников на дальние погосты за мытом.
– А что ж киевский князь? – спросил Добрыга. – За что ему дань платим, почто нурманнов от Новгорода не отвадит?
– Два с половиной года тому великий князь ходил с Добрыней на Волгу, на тамошних булгар, – ответил Якун, привезший из Киева последние новости. – Повоевал, теперь у нас с булгарами вечный мир. Три лета брани с ними нет. Вот с печенегами такого нет. На Поднепровье каждое лето набега ждут. Знающие люди в Киеве сказывали, с ромеями без брани замирился. Да ромеи хотят Русь в свою веру обратить, вот никак не договорятся.
– Ещё чего! – воскликнула Добриша. – У нас свои боги есть, получше ихнего.
– Ромеи лживы, нельзя им верить. Ради своей выгоды любое слово порушат. Князя Святослава не смогли железом одолеть, так золотом сгубили. А Владимир пожиже отца будет, – добавил Добрыга.
Якун покачал головой, усмехнулся.
– Э, нет, отец. С Владимиром ромеям не совладать. Им ныне самим мир с Русью надобен. Нет у них против Руси ныне ни железа, ни золота. Гости, что в Царьград ходят, сказывали, ромейские басилевсы сами мира с Владимиром хотят. Идёт ныне у ромеев великая резня меж собой, да ещё болгарский царь Симеон с ними воюет. При Святославе ромеи были сильны, теперь слабы. Владимир без брани мирный ряд с басилевсами уложил. За то ему от киян великий почёт. Ныне ходил с дружиной к порогам, но без брани домой вернулся. В Киеве сказывали, с боярами своими да старцами градскими о христианской вере размысливает. Сам-то уж, сказывали, крестился, да в тайне сие держит. Потому не до брани ему с нурманнами ныне.
Веснянка слушала мужа, приоткрыв рот. Вот каков её Якун! Про княжьи да иноземные дела ведает. Всем была Веснянка довольна, вот долгие разлуки тяготили.
А Якуна уже тормошила Резунка.
– А нурманны шибко злые? Сказывают, что волки голодные. Всех режут, убивают, никого не щадят.
– Погоди, сестрёнка, дай горло промочить, шуршит уже. Расскажу и про нурманнов.
Прожевав кусок новогодней жареной поросятины, Якун значительно посмотрел на сестру. Ишь, что разлука делает! За весь вечер ни разу не поддела. А бывало! Да и то, не парень уж он, отцом скоро станет.
– Нурманнская земля – то кощьное царство, так бывалые люди сказывают. Селятся нурманны на каменных горах у моря. Земли у них мало, потому живут грабежом и разбоем. И кто у них больше невинных людей поубивает да чужого добра награбит, тому и почёт. Как у нас старейшины да князья, так у них ярлы. Главный ярл зовётся конунгом. Но каждый ярл сам по себе, конунг им не указ. Всякий ярл держит дружину. Те дружины викингами зовутся. Викинги никакой работы не знают, к бранному делу с малолетства приучаются. Как на брань идти, железа надевают. И те железа ни стрела, ни меч не берут. Весна наступит, бури на море улягутся, сажают ярлы викингов на лодии. Те нурманнские лодии драккарами зовутся. Ходят нурманны по морям, где какой город увидят, что близко от моря, к берегу пристают. И идут тот город воевать. И ни один город против викингов устоять не может, и никто с нурманнской дружиной совладать не в силах. Город захватят, убивают, насильничают, грабят, жгут. Нагрузят драккары добром, полоном и домой идут. А что с собой забрать не смогут, то пожгут, ничего не оставят. Домой вернутся, и пойдут у них пиры. Садятся викинги со своими ярлами за столы и пируют день и ночь. Как наедятся да напьются, что невмочь, горло себе пощекочут, изрыгнут тут же в избе всё, что съели-выпили, и опять за столы садятся. А рабы у них в холодных хлевах живут, хуже скотины. Кого в полон угонят, тому железный ошейник надевают, и тот ошейник не снять, так до самой смерти и носят. Полоняников на волю не отпускают, сколько бы ни работал. Кто в полон к нурманнам попал, тот раб на всю жизнь. Как надоест пировать, начинают викинги и ярлы рабов мучить. Какой раб не понравится, работает плохо, непокорливый ли, на площадь выволокут и начинают мучительство. Руки, ноги ломают, мечами рубят. А то привяжут к коням и тянут в разные стороны, пока не раздерут. Меж собой спорят, что раньше оторвётся, рука или нога. На то мучительство глядят не только мужи, но и жёны, и девы, и то для них – веселие. Главный бог у нурманнов – Один. Питается Один только человечьей кровью, как лихо одноглазое. Как какое моление, так Одину рабов режут. Служат Одину, не как нашему Роду рожаницы, а кровожадные девы, именем валькирии. Теперь, сказывают, многие нурманны не Одина, а Христа славят. Да что с того! Богов сменили, сами какими были, такими остались.
– Прави не ведают, потому и живут, что волки ненасытные, – проворчал Добрыга.
– Вот такая нурманнская земля, – заканчивал свою повесть Якун. – Не глядите, что в Новгород гостями нурманны приходят. Сегодня гость, назавтра – тать. Сегодня с тобой торгует, завтра зарежет.
– Какие страхи ты, братику, рассказываешь, – промолвила Резунка. – Как вы их не боитесь, тех злых нурманнов?
Захмелевший Якун важно отозвался:
– А чего нам, руським людям, бояться? Нам в брани Перун помогает. Мы на них не ходим, свою землю стережём.
Мужчины переместились на коник. Убрав объедки, заставив стол новой снедью, их места заняли женщины. Под укоризненным взглядом матери Резунка, хихикнув, изрядно хлебнула из потаковки.
3
В последний святочный вечер Якун задержался в родительской избе. Завтра спозаранку идти на службу в Детинец. Страстное желание вырваться на волю, жить своей головой незаметно улеглось. Теперь всякий раз перед расставанием у молодого ротника щемило сердце. Повидав свет, он лучше понимал отца. Отношение к суровому родителю, жившему по неписаным законам Прави, наполнялось теплотой. Пребывание в родительской избе перед расставанием доставляло молодому кмету тихую радость.
* * *Последний святочный вечер – час дев. Скрытое внимание всей семьи было обращено на Резунку. Пошептавшись с матерью, девушка открыла сундук, достала праздничное, ушла в малую горенку. Вернувшись в кухню, скользнула быстрым взглядом по освещённым жировиком лицам братьев, прикусила губу. Березанка, жена Дубка, прятала глаза за длинными ресницами, украдкой переглядывалась с Веснянкой. Та никак не уходила к себе. И самой неохота идти в скучную светёлку, и мужу, видела, хотелось сегодня подоле побыть со своими. Эх, давно ли сами стали мужатицами! Так же юными девами, робея узнать будущее и желая того, бегали на гадания. Ставрик, поглядев на сестру, захихикал, Якун ухмыльнулся. Девушка зарделась, потупилась, обычная резвость и уверенность оставили её. Добриша шикнула на сыновей. Добрыга ласково оглядел дочь. Стройную фигуру с невысокой грудью облекало красное платье, выглядывавший из-под неё подол сорочки украшали тонкие серебряные листочки, с камкового пояса, затканного золотой нитью, свешивались бубенчики, грудь украшала бляшка с длиннохвостым коньком и солнечными кругами, запястья охватывали синие стеклянные наручи, под ожерелком – кручёная серебряная гривна, на голове – серебряная девичья коруна со свешивающимися у висков кольцами. Волосы заплетены в косу, спадавшую по спине до пояса. Чем не боярышня! Добрыга не скупился на наряды ни жене, ни дочери. Дочкина краса льстила отцовскому сердцу. Радость дочери – собственная радость.
Резунка обула красные поршни с плетёшками, надела беличий кожух, крытый синим сукном, повязала голову вышитым повоем. Мать подала шапку с беличьим околышем.
– Надень, дочка, морозно на улице. Ишь, как вызвездило.
Напоследок Резунка метнула взгляд на Рудого. Пусть только усмехнётся! Но в глазах парня читался невысказанный восторг, и чаровница потаённо улыбнулась своим мыслям.
Добриша с материнской заботливостью оглядела дочку, подала плетёнку с заедками, проводила из избы. Постояла на крыльце, пока та не вышла со двора. Летит время. Давно ли она сама с бьющимся сердечком бегала на гадания. И боязно, и любопытно. Когда оставишь отчий дом и совьёшь своё гнездо? Кто он, суженый, к которому прилепишься и душой и телом? Что готовит судьба? Чего больше в ней будет, горя ли, радости? И потому тревожно билось материнское сердце, и трогала его щемящая боль, когда думала Добриша о взрослеющей дочери.
Ушкан, виляя хвостом, проводил юную хозяйку до воротец. Все любили Резунку. Будет ли так же ласков и добр к ней муж? Вот про что бы прознать. Да разве судьбу узнаешь? Кого сама выберет, тот и будет, не прогадать бы. Мысли о будущем замужестве и связанном с ним материнстве занимали и тревожили девушку. Но тревога та была сладостной. По десять раз на день поднималась Резунка с нижнего яруса – прялки, ткацкий станок стояли теперь в новой избе – наверх, к Веснянке. Бегала проведать, не нужно ли чего – водицы ли подать, а может, светёлка выстыла, так печь протопить, а то и просто перекинуться словечком с затворницей. Однажды набралась смелости, спросила с придыханием:
