Евгений Сухов - Тайная любовь княгини
Следующим наказанием было битие кнутом. Оно считалось одной из самых страшных казней, и редко кто из приговоренных выдерживал заданное число ударов. Чаще случалось так, что палачи лупили уже по бесчувственному телу.
Гриб любил это наказание и готовился к нему весьма ответственно. Чаще всего он брал с собой свой любимый кнут в шесть аршин, сплетенный из широких полосок кожи и перевязанный для крепости жесткой проволокой. Заканчивался кнут небольшим острым крючком, прозванным колодниками когтем дьявола.
Когда-то Гриб сам был колодником. И его хотели казнить кнутом за смертоубийство — только согласие стать палачом спасло татя от погибели.
Двенадцать лет в сопровождении строгих караульничих он выходил на площадь и угощал кнутом не только разбойников и убивцев, каким когда-то был сам, но и служивых людей, ослушавшихся воли всесильных господ.
Гриб настолько преуспел в своем ремесле, что равного ему не сыскать было во всей Московии. Одним ударом кнута он мог расколоть камень. Не понравившегося ему детину Гриб отделывал так, что тот помирал в мучениях на второй день. Впрочем, за достаточную плату он мог и пощадить наказанного.
Своим мастерством палач щедро делился с многими учениками, которые, познав ремесло, отправлялись в волости и монастыри, где по приказу целовальников[61] и игуменов вершили правду. Но лишь единицы из них достигли того совершенства, каким обладал Гриб.
Когда подошел срок его сидения и караульщики в последний раз сводили его для исполнения приговора, Гриб понял, что менять ремесло ему более не суждено и будет пороть он воров до самой кончины. Вернувшись в башню, палач с тоской посмотрел на чучело, набитое конским волосом, на котором долгие годы отрабатывал удары, и написал прошение великому московскому князю остаться при его милости заплечных дел мастером.
Часом ранее приходил Иван Шигона, который предупредил, что после обедни явится Иван Овчина-Оболенский и важно показать конюшему свое старание, а уж он своего холопа в обиду не даст и непременно поведает государыне о честной службе. Поэтому Гриб не забывал во все стороны вертеть башкой, чтобы еще издали заприметить важного боярина.
Караульщики привели дворян в самый полдень, когда солнце припекало настолько, что даже легкие их кафтаны казались душными телогреями. Мятежники стояли тесно и с ужасом смотрели на палача. Гриб любил эти минуты и казался себе полубогом.
Некоторые время палач наслаждался своей властью, зная, что по движению мизинца караульщики вырвут из толпы строптивого и распнут его на лавке для наказаний.
— Вот ты! — Палач указал глазами на высокого детину с угрюмым ликом и негнущейся шеей. — На бревно его да голову покрепче обручами стяните — так он кричать не сумеет, а боль от того шибче становится.
Приговоренного опрокинули на широкую лавку, стянули обручами, и он, распластанный, смирился со своей участью.
Время было за полдень, а Овчины не видать, и Гриб искренне жалел, что не сумеет подивить князя своим умением. Он аккуратно расправил кнут и со всего маху опустил его на спину опального.
Овчина-Оболенский припозднился. Он появился только к самому вечеру, когда наказание приближалось к завершению. Опухший, в помятом кафтане, князь некоторое время наблюдал за тем, как из-за оброненной корки хлеба дерутся два голубя, и, казалось, совсем не замечал старание палача, а потом, от души зевнув, повернул во дворец.
Избиение продолжалось еще два дня, а потом, по указу великой княгини, наказанные бичом дворяне были повешены по Новгородской дороге.
Андрей Иванович томился в Боровицкой башне. Толстые стены подвала надежно хранили покой и тишину. Князь потерял счет времени, и ему уже начинало казаться, что большую часть жизни он провел в затхлой темнице в соседстве с мокрицами и крысами. Угрюмый монах в схимной рясе был единственным существом, связывающим Андрея с внешним миром.
— Неужно позабыла меня московская государыня? — спрашивал порой старицкий князь.
— Как же можно тебя позабыть? — усмехался схимник. — Великая княгиня тебе гостинцев со своего стола пожаловала.
И монах выкладывал перед Андреем Ивановичем нехитрый государев подарок: кусок высохшего медового пирога, вареную репу и горсть лесных орехов.
— Помнится, при Василии Ивановиче я другое пожалование имел, — поднимал с пола упавший фундук Андрей Иванович. — Скажи мне, монах, это по наущению Овчины я в Боровицкой башне томлюсь?
— Государыня наша нынче ни на кого не смотрит, а решает все по своему разумению.
— Как долго мне еще мыкаться?
— А ты бы не торопил судьбу, — хмуро отозвался собеседник. — Михаил Глинский тоже об том же самом спрашивал.
— Так ты и при Михаиле Глинском караульничим был?
— А то как же!
— И знаешь, как его порешили?
— Ведомо и про это.
— И кто же его, монах?
Схимник внимательно посмотрел на старицкого князя, а потом уныло ответил:
— Не торопись, Андрей Иванович, придет время — узнаешь.
Холодом повеяло от этого пророчества. Поежился Андрей Иванович, но остановить себя уже не мог:
— Что стало с сотоварищами моими — Андреем Палецким и Василием Пронским?
— Пытаны были твои сотоварищи, князь, а потом казнены торговой казнью, — безучастно ответствовал монах.
— А что случилось с новгородскими дворянами, что мою сторону приняли?
— Здесь и вовсе беда, князь. Были биты помещики кнутом, а потом повешены по Новгородской дороге.
— Вот оно как… Теперь, стало быть, мой черед настал.
— Не торопи погибель, князь, она тебя сама найдет, — хмуро попрощался схимник.
Скрипнула тяжелая дверь, и Андрей Иванович остался один.
— Я выйду отсюда, — рассуждал вслух старицкий князь. — Придет время, и я за волосья притащу Елену Васильевну в монастырь. Помирать ей в тюремных сиделицах! Ей от меня не избавиться, духу не хватит, чтобы задавить брата государя в Боровицкой башне.
Андрей начал вести счет времени по неделям — он заметил, что угрюмый монах каждые семь дней приносил ему красное вино.
В этот раз вино было белым.
Схимник бережно передал его в руки князю и обронил:
— Знаю, что это твое любимое вино, вот потому и принес.
— Ты лжешь, монах! Не мог ты знать об этом. О том ведают только мои ближние бояре и государыня. Признайся мне, скажи, что вино послано Еленой Васильевной!
Схимник покорно качнул крупной головой и ответствовал:
— Признаюсь… Вино сие от московской государыни.
На руках князя торжествующе запело железо, и Андрей Иванович бережно взял братину в руки.
— Я знал, что государыня будет раскаиваться. Только захочу ли я ее простить после всего, что мне пришлось испытать?!
Андрей Иванович пил вино медленно. Ему казалось, что такую сладость он не пивал никогда в жизни, и каждый глоток хмельного напитка был для него что глоток молока для грудного младенца. Но вот поглощена последняя капля, князь вернул братину монаху и потребовал:
— А теперь сказывай, когда государыня у меня прощение просить станет?
Схимник отставил братину в угол, а потом спросил в свою очередь:
— Помнишь, ты у меня пытал, кто это посмел Михаила Глинского порешить?
— Ну? — подивился вопросу монаха старицкий князь.
Вино приятно кружило голову, и даже сидение в Боровицкой башне не казалось ему теперь таким уже страшным наказанием.
— Я это сделал… Как сдавил шею князя ручищами, так он и обмяк.
Андрей Иванович тревожно глянул на тяжелые ладони монаха.
— К чему ты это глаголешь?
— А к тому, что поначалу Михаил Львович тоже белого вина испил.
Похолодело сразу нутро у тюремного сидельца Андрея.
— Ему тоже государыня пожаловала белое вино?
— Ему тоже, князь, — печально качнул головой схимник. — Вот и пришло твое время, теперь ты обо всем узнал. Только правду далее этих стен тебе не вынести. — И он медленно пошел на старицкого князя. — Велено государыней удавить тебя, чтобы не зарился ты более на московский стол.
Андрей Иванович медленно отступал к стене. Он чувствовал, как сила монаха парализует его волю — ноги передвигались с трудом.
Чернец подошел вплотную. Созерцая его сытое и крепкое лицо, трудно было поверить, что тот тащит на себе тяжкую схиму.
— Побойся бога, монах. — Андрей Иванович почувствовал лопатками могильный холод стены. — Ведь князь я!
— А про это мне ведомо! — отмахнулся монах. — Но вот что я тебе сказать хочу… Михаил Глинский ведь тоже князем был. А власть имел такую, что тебе, Андрей Иванович, со своим старицким уделом до него никогда бы не дотянуться! А теперь лучше сам расстегни кафтан, чтобы я тебе ворот не рвал.
— Ответь мне, чернец, как я буду похоронен?
